Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Арсеньев отказался применять к Жаку предписанные процедуры и тем самым признать законность его протеста: «Как только я объявил голодовку, меня отвели в карцер. Там было темно, и это меня удивило: по правилам арестанта должно быть видно через окошечко днем и ночью. Днем я все время ходил. В карцере не было никакой мебели кроме зловонной параши. В виде отдыха я присаживался на корточки, чтобы не сидеть на сыром и вонючем полу и не опираться на холодные и влажные стены.

В одиннадцать вечера надзиратель приносил щит, сбитый из трех досок, я ложился на него и спал. Холод пробирал меня до костей. В семь утра, в полдень, в семь вечера и в полночь я слышал норильские заводские гудки, это помогало мне следить за временем. Утром приносили хлеб, но я от него отказывался.

Но по прошествии трех дней Арсеньев не захотел кормить меня насильно, как было положено по правилам. Это грозило ему расследованием в случае, если я умру, но, видимо, это его не беспокоило. Через одиннадцать дней я составил официальное заявление с требованием, чтобы меня как можно скорее ознакомили с приговором, учитывая, что после “следствия” прошло уже больше года. Арсеньев сразу же пригласил меня к себе в кабинет. Я был так слаб, что не мог подняться по лестнице и надзирателю пришлось меня поддерживать. Арсеньев был разъярен, потому что мое заявление было адресовано не ему, а его начальству. Совершенно ясно, что он запретил меня кормить по собственной инициативе, без согласования с начальством. Тем самым он нарушил правила. В Советском Союзе произвол был привилегией системы, отдельные граждане не имели права творить произвол по своему разумению, но лишь по приказу свыше. Теперь он заверил меня, что у меня нет оснований для беспокойства и судебное решение мне сообщат очень скоро. Таким образом я получил основания для того, чтобы прекратить голодовку, не теряя лица.

Арсеньев уже понимал, что меня не так легко будет подчинить. Меня отвели обратно в карцер, но очень скоро вернули в камеру. Мне казалось, что я вернулся домой после изнурительного путешествия. Помню, как ударил мне в нос запах плесени, когда я впервые за одиннадцать суток расстегнул куртку. Ах, как хорошо было дома! В час кормежки надзиратель отворил окошечко. Уголовница-повариха молча положила мне в котелок большущую горку каши, а надзиратель промолчал. Оба они знали, что с начала голодовки меня не кормили и что я умирал с голоду. И они рискнули. Я этого никогда не забуду».

Прошло еще немало недель, прежде чем Жака отправили, на сей раз самолетом, в следственную тюрьму КГБ в Красноярск. «Они зафрахтовали самолет, куда меня отвели, сковав мне наручниками руки за спиной, два солдата, которых я знал, потому что рисовал их портреты. В самолете ждали несколько чиновников, главный бухгалтер, полковник. Этот последний закурил и предложил сигарету, от которой я отказался. Мне ужасно мешало, что руки были за спиной. Дело было зимой, одет я был легко. Я стал протестовать, но мне весьма вежливо объяснили, что заключенный имеет право оставаться с руками, скованными за спиной, в течение шести часов, так что жаловаться я не могу. Помню, я поразился выражению “вы имеете право” – как будто у зэка были права! В конце концов наручники все-таки застегнули спереди. Летели долго, от Норильска до Красноярска как-никак две тысячи километров. Когда прилетели, меня ожидал не фургон для перевозки заключенных, а туристский автобус».

Жак уже проезжал через Красноярск по дороге в Заполярье. Но теперь его ждала не пересыльная тюрьма с более или менее вольготным режимом. «Я, что ни говори, прибыл из Норильска, из Арктики, тамошние условия считались тяжелейшими. И потом, Норильск – это была провинция, а Красноярск – столица огромной области, с севера на юг протяженностью в пять тысяч километров. В Красноярске я впервые за все эти годы увидел воробья… Маленький воробушек сел мне на руку, он смеялся над КГБ».

В красноярской следственной тюрьме режим был такой же, как в других тюрьмах. Камеры на две железные койки, подъем в шесть, отбой в полночь, прогулка в период от девяти до полудня. Но Жак быстро разочаровался. Он понимал, что следствие не окончено, хотя срок определили уже, вероятно, давным-давно. А приговора ему не объявляют потому, что хотят вытянуть из него еще какие-то показания, поманив более мягким наказанием, при условии что он будет «сотрудничать». «Сперва меня вызвали и без всякой грубости спросили, знаю ли я Раду З. Рада была польская украинка, лет за двадцать до того мы с ней и с другим моим товарищем Зеноном вместе бежали из Польши через Чехословакию. Я с минуту поразмыслил. Если я скажу, что не знаю ее, а у них есть доказательства обратного, они подумают, что у меня есть причины это скрывать, и вцепятся в меня. И я сообщил, что встречал ее, когда мы оба участвовали в подпольной коммунистической деятельности в Польше в двадцатые годы. И что с тех пор я ее не видел. Меня несколько раз вызывали и задавали всё тот же вопрос. И каждый раз я отвечал одно и то же.

Через несколько недель – новый вопрос: