Жак-француз. В память о ГУЛАГе

– Вы знали Ту Тянь-Чена?

Ту Тянь-Чен был мой добрый приятель. Когда в тридцать девятом году я попал в норильский лагерь, он находился там уже два года. Он был политкомиссаром знаменитой армии генерала Ма в двадцатых годах в Китае. Шла гражданская война, несколько армий сражались между собой. Он воевал на северо-западе Китая. В силу военных перипетий ему и его друзьям пришлось бежать в Советский Союз, где их приняли и тут же интернировали. Работать их послали на лесоповал. А потом время от времени то одного, то другого из них арестовывали за так называемые политические преступления. В тот момент по-русски он говорил хуже, чем я по-китайски, и я ему помогал, когда он не понимал или его не понимали. Со временем мы подружились. Он был образован, знал китайскую литературу. А потом его освободили. Он сохранил китайское гражданство и хотел вернуться в свою страну, которая тогда была под властью Чан Кайши.

Я знал его историю и посоветовал ему написать брату, который жил в Маньчжурии – послать ему открытку, чтобы цензура поняла, что он ничего не скрывает. Случайно я помнил название переулка, где находилось посольство Китая в Москве, и дал ему адрес. Открытка не осталась незамеченной. Советские власти утверждали, что в ней содержится код и что Ту Тянь-Чен пытался таким образом связаться с китайскими секретными службами. В тот период, когда меня перевели в красноярскую следственную тюрьму, Ту Тянь-Чен жил в Красноярске на воле. Власти организовали нам очную ставку: его пытались отговорить от отъезда в Китай, а меня выставляли подлым шпионом, уже приговоренным к двадцати пяти годам лагерей (хотя я об этом еще не знал). Ясно было, что я для кого угодно был нежелательным знакомством.

Очные ставки устраивались согласно незыблемому ритуалу. Обоих участников предупреждали, что им грозит два года лишения свободы, если они будут отказываться давать показания или дадут ложные показания. Если они владели другими языками, их предупреждали, что они обязаны говорить только на том языке, на котором ведется судопроизводство или на том, который понятен переводчику. Подследственного приводили в помещение и сажали спиной к двери. Потом вводили свидетеля, вид которого по замыслу должен был смутить подследственного, и сажали как можно дальше от него. Подследственному было приказано не смотреть по сторонам, держать голову прямо, колени вместе, руки на коленях. Если свидетель был заключенным, ему следовало повиноваться тем же правилам, что и арестанту.

Очная ставка оказалась мучительна для нас обоих. Мне было горько видеть, насколько Ту Тянь-Чен морально сломлен. Он был похож на побитую собаку, держал себя униженно, как-то заискивающе даже, руки лежали на коленях, как требовало правило. Советские хотели доказать, что у него нет брата и что имя адресата – это код. Я придерживался правды, то есть утверждал, что я в самом деле посоветовал ему написать брату. Сам он занял двусмысленную позицию. С одной стороны, признал, что у него есть брат, которому он и написал; с другой стороны, сказал, что у него нет никакого желания поехать повидаться с этим братом. Он встретил советскую женщину, наполовину китаянку, и женился на ней, он хотел остаться в Советском Союзе и создать семью. Из его слов получалось, что я заставлял его ехать в гости к брату, чье имя для советских выглядело как код китайских шпионских служб. Мне показалось, что моего друга “обработали” власти, которым страшно не хотелось, чтобы в стране жили иностранцы, имеющие возможность в любой момент на законных основаниях обратиться в консульство своей страны; они настаивали, чтобы он отказался от китайского гражданства. Очная ставка со шпионом, осужденным на тяжкое наказание, могла только осложнить его дело. И уж конечно, она не улучшила моего. Встреча продолжалась около десяти минут. Больше я никогда его не видел, что с ним сталось, мне неведомо…».

В Красноярске Жак имел дело с двумя следователями. Старый подполковник Острологов говорил по-русски с ошибками; этот пламенный большевик с дореволюционным стажем не блистал образованием. Вероятно, он участвовал в Гражданской войне 1918 года. На следствии он заявил:

– Когда я вижу открытку, адресованную в Китай, я не могу не заинтересоваться, потому что отвечаю за государственную безопасность.

Другой, капитан Денисенко, несомненно, имел за душой аттестат зрелости. «Это чувствовалось в разговоре. Потому что он разговаривал, а не угрожал, как Арсеньев. Он тут же понял, что я не дам зубодробительных показаний на Раду. Я ее сто лет не видел, возможно, ее уже не было в живых. Из дела Ту Тянь-Чена тоже ничего особенного не получалось. И я ему сказал, как Арсеньеву:

– Со мной обходятся не по закону. Таскают из тюрьмы в тюрьму, а я до сих пор не знаю, осужден я или нет.

Тогда он стал листать мое дело, вынул из него какой-то листок и вежливо, равнодушно сказал: