Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Очень скоро новая послесталинская эра пошла Жаку на пользу. С его чутьем и опытом жизни в Советском Союзе он не упускал из виду Запад. Новый сотрудник КГБ, некий Чува, казался добродушнее своего предшественника. Раз в месяц он стал вызывать каждого заключенного для обыска и выдачи почты. Разумеется, по известным причинам Жак никогда не получал писем, но тут он собрался с духом и потребовал разрешения на переписку… с Италией. Почему с Италией? Потому что помнил адрес друзей, о которых сообщил как о своих прямых родственниках (родственниками считались только родители, дети, братья и сестры). Чува вроде бы не удивился, что Жак-француз помнит итальянский адрес лучше, чем французский. Он интересовался Европой. Он знал, что по Европе легко ездить без бюрократических проволочек. «Впервые заключенный просил у него разрешения написать за границу. Но он знал, что японцы и немцы имели право на открытки из Красного Креста – это делалось по решению Политбюро. Если одни иностранцы имеют право на переписку, почему другим нельзя? И я отнес ему на цензуру, как требовалось по правилам, мое письмо…».

Через несколько недель Жака вызвали в кабинет коменданта Чувы, и тот дал ему прочесть официальную инструкцию, поступившую прямиком из Москвы.

«Доведите до сведения заключенного, что как гражданин Советского Союза он не имеет права на переписку с заграницей».

«Честно говоря, я был ошеломлен. Я же никогда не просил советского гражданства! Я не сделал этого даже в тридцатых годах, когда был агентом Коминтерна. Если бы у меня этого тогда потребовали, я бы повиновался. Но мне этого никто никогда не предлагал. В то время это было и не нужно. Когда я приезжал в Советский Союз, я всегда останавливался на даче секретной службы, на которую юрисдикция милиции не распространялась. Каждый раз мне выдавали документ, удостоверяющий, что я могу свободно въезжать в страну и выезжать из нее. Пока между двумя командировками за границу я оставался в СССР, это было мое единственное удостоверение личности. О советском гражданстве никогда и речи не было. И тут после тринадцати лет, проведенных в ГУЛАГе, не мечтая уже никогда вернуться на родину, во Францию, я вдруг узнаю, что, оказывается, я – гражданин СССР! Я был вне себя, я был взбешен, мне выть хотелось!

– Не нужно мне ваше сволочное советское гражданство! Можете им подтереться!

Как ни странно, комендант Чува не утратил хладнокровия. Он велел отвести меня в одиночную камеру, где я сидел перед тем, как меня доставили к нему в кабинет. И пока меня вели по коридору, я всю дорогу вопил:

– Дерьмовое советское гражданство, да на кой хрен оно мне сдалось!»

Самое интересное, что Жака даже не наказали за учиненный скандал и антисоветские выкрики, которые слышны были во всех камерах – а ведь его тысячу раз наказывали и за меньшие провинности. «Не забудем, что дело было уже после смерти Сталина… Люди из КГБ опасались, что Политбюро будет вынуждено ослабить давление. А Чува был храбрый мужик, карьера его всё равно шла к концу, он несколько расслабился».

Тем временем история совершала поворот. В руководстве партии взяла верх клика, видевшая в Берии самого могущественного, а потому самого опасного конкурента, и в июле 1953 года его бросили в тюрьму, а затем и казнили. Но населению только в декабре сообщили о так называемом закрытом суде, вскрывшем «нарушения социалистической законности», вину за которые возложили на Берию. А затем, как пишет об этом историк Франсуа Фюре, «логика десталинизации и необходимость разобраться с тяжелым наследством толкают членов нового коллективного руководства дальше ‹…› Критика Сталина ведется в открытую с момента событий марта – апреля, теперь ее неизбежно подхватят сотни тысяч узников, освобожденных из ГУЛАГа летом и терзаемых тревогой о будущем. Реабилитация белых халатов неизбежно повлечет за собой реабилитацию бесчисленного множества бывших врагов народа, осужденных по чистому произволу или поспешно казненных – да и как могло быть иначе? Разве миллионы зэков, оставшихся в лагерях, могли спокойно ждать, если они уже завидели тень свободы?»[37]

В Александровском централе появился в это самое время бывший лейтенант Красной армии, который был членом стачечного комитета в норильском лагере. «После бериевской, или ворошиловской, амнистии, которая не коснулась ни “политических”, ни, впрочем, крупных бандитов, люди начали возмущаться. В Норильске, если верить товарищу по заключению, который мне это рассказывал, всё началось с того, что один охранник выстрелил внутри зоны, между тем как инструкция это запрещала. Я с уважением слушал человека, которому хватило мужества на мятеж, но сам не был прямым свидетелем этих волнений, говоривших о некотором смягчении системы».