Жак-француз. В память о ГУЛАГе

И все-таки Жак тоже воспользовался моментом. Второй раз в своей гулаговской жизни он начал голодовку. «Почему? Да в знак протеста против этого советского гражданства, которое мне влепили. А еще я требовал, чтобы меня освободили, потому что обвинение мое было фальшивкой. Я с самого начала настаивал на своей невиновности. А теперь было признано, что Берия, один из главных мастеров по изготовлению этих фальшивок, оказался бандитом. И я начал голодовку, чтобы привлечь внимание к одному из бесчинств Берии, касавшемуся именно меня, наряду с миллионами других».

На этот раз, в отличие от предыдущего, тюремное начальство следовало инструкции и с третьего дня кормило его насильно. «Конечно, голодающий заключенный мог сжать челюсти, чтобы не пропускать внутрь жидкость. В таком случае с ним поступали просто: разжимали зубы каким-нибудь твердым предметом – это было очень больно. А если он не отказывался от зонда, а просто затыкал его мокрыми губами, это было далеко не так мучительно».

Начальник тюрьмы отреагировал довольно быстро. Он вызвал строптивого арестанта к себе в кабинет и попытался его уговорить прекратить голодовку, которая наносит серьезный урон здоровью. Ведь и так уже годы заключения его истощили! И потом, скоро начнутся перемены. Но Жак упрямо подавал ходатайства, в двадцатый, в тридцатый раз, всё, что сочинял эти шестнадцать лет, и требовал пересмотра своего дела и отмены двух приговоров, вынесенных без суда и без всяких оснований. «Я хорошо понимал, что арест Берии – это просто сведение счетов между бандитами. Умер главный бандит, его место хотел занять второй по счету, а остальные бандиты, сидевшие в Политбюро, испугались и решили от него избавиться. Этот механизм я изучил – не зря столько времени я провел рядом с блатными. Но начальник тюрьмы был в общем неплохой мужик. “Всё скоро изменится”… Если бы он получил приказ отрубить мне голову, он бы, конечно, так и сделал по соображениям дисциплины, но не по собственной воле. В нем уцелела капля гуманизма, вот он и пытался отговорить меня от голодовки, причем совершенно бескорыстно. Ему ничего не грозило. Умри я, он просто распорядился бы составить акт: заключенный Жак Росси умер от последствий своего поведения».

Говорили они долго – два часа. Начальник согласился дать ход заявлению Жака. А потом заторопился, шел уже седьмой час, семья ждет.

«Этим он мне как бы говорил:

– Я не стану терять время на уговоры, ведь это для вашего же блага.

Перед тем как он ушел, я ему предложил:

– Знаете, я затеял голодовку не для того, чтобы умереть, а чтобы добиться своего. Всё, что я у вас прошу, это чтобы мне позволили глотать без посторонней помощи питание, которое мне заталкивают в глотку через воронку и через зонд. Когда зонд проходит в горло, это прямо пытка.

Начальник немного подумал, принял решение и вызвал старшего надзирателя.

– Можете разрешить этому заключенному принимать положенный рацион самостоятельно. Он и раньше голодал по политическим мотивам. Это особый случай».

И в течение нескольких недель положенная смесь молока, масла и сахара (если они имелись в наличии) подавалась голодовщику не раз в день, а два. А тем временем содержимое котелка, который приносил ему сочувствующий персонал, становилось более соблазнительным. Но Жак держался, хотя и слабел. Он не уступил даже, когда однажды ночью надзиратель тайком предложил ему пирожки с капустой, которые испекла его жена. «Я был в затруднении, его поступок меня тронул, он ведь страшно рисковал, если бы старший надзиратель его накрыл. Но если это была провокация, тогда вся моя голодовка пошла бы насмарку и, конечно, меня бы отправили в карцер. Я отказался от пирожков. Но мне это было нелегко, и я до сих пор сожалею, что нанес ему обиду. Ты только представь, какой опасности он себя подвергал, когда от чистого сердца предложил мне это угощение – а я отказался. Мне стыдно об этом думать. Но в сущности, разве я мог поступить по-другому?»

Жак много раз рассказывал друзьям об этом эпизоде: его преследовало раскаяние, что он обидел человека, так ему доверявшего и желавшего поддержать, и это доказывает, что даже в мире лагерного озверения не иссякает ручеек человеческой доброты.