Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Дача, где Жак ожидал гипотетической репатриации, находилась в Быкове, в шестидесяти километрах от Москвы по Казанской железной дороге. Позже он узнал, что это была резиденция знаменитого Ежова, а затем «самого Берии, ни больше ни меньше». В 1944 году там содержали фельдмаршала Паулюса после разгрома его армии. «Это было в самом деле прекрасное двухэтажное здание, с балконами и верандами, с подсобными помещениями: несколько комнат были переделаны в кухню, для заключенных были общие спальни с настоящими кроватями и простынями; большинство из нас были мужчины, но и женщин тоже привезли – их поместили в отдельных спальнях». Дачу окружала сплошная ограда, по верху которой тянулась колючая проволока, незаметная снаружи; день и ночь наше жилище сторожила охрана в штатском, тоже совершенно незаметная. Строго говоря, это всё же была не тюрьма. Жак обнаружил там хорошую библиотеку с множеством книг на немецком, но была литература и на французском, и на английском. Вероятно, эти книги сохранились со времен Паулюса. «Мы уже не были арестантами, но и свободными не были. Чисто советский стиль. Природа вокруг Быкова была прекрасная, там были дачи богатых москвичей и домики, сохранившиеся с царских времен, окруженные заборами с просветами, не такими, как наша ограда. Мы гуляли среди сосен по дорожкам, проложенным на нашем участке. Многие из моих товарищей-иностранцев, покидая Россию, отдавали мне, еще дожидавшемуся репатриации, оставшиеся у них рубли, так что я мог ходить на рынок и кое-что покупать про запас».

Но Жака не столько интересовали улучшения в материальной стороне жизни, сколько то, когда же его освободят. А здесь ничего хорошего не намечалось. Окружающие, такие же иностранцы, как он, один за другим получали документы и уезжали, а он всё ждал решения своей участи. «КГБ постепенно связывался со странами, откуда прибыли мои товарищи, и их на машинах отвозили в их консульства. Там улаживались административные вопросы, и очень скоро их увозили на вокзал. Помню югославов, которых репатриировали в Австрию, граничившую с их родиной. Немцев доставляли к границе с Германией, Восточной или Западной, смотря по тому, где они жили до войны. Финнов везли в Ленинград, а оттуда к финской границе, где их сразу освобождали власти их страны.

А я всё ждал. Мне было тревожно. Я понимал, что со времени указа, по которому меня освободили, прошло уже немало времени. Стоял октябрь 1956 года. Чувствовалось, что КГБ набирает силу и постепенно возвращается к сталинским порядкам. Политическая полиция первого в мире государства рабочих и крестьян была запрограммирована на то, чтобы оставаться основой этого государства. Надо было уезжать как можно скорее, а я застрял на месте».

Тем не менее Жак лично связался с французским посольством. Он написал неофициальное письмо и, когда ходил на рынок, потихоньку передал его продавцу, пока охранник смотрел в другую сторону. «Нам разрешалось по два-три человека ходить с конвоем на поселковый рынок. Мы продавали одежду и добывали таким образом немного денег, а кто получал посылки, продавал их содержимое. На эти деньги мы покупали марки и ухитрялись договориться со старыми евреями, торговавшими на рынке, чтобы они опустили наши письма. Мы знали, что этим людям можно доверять, и я не помню ни разу, чтобы наши незаконные послания не дошли до адресатов. Удивительно, что цензура не перехватывала письма на пути от почтового ящика до посольства, хотя это, конечно, не значит, что их не прочитывали те, “кому полагается”. Такой либерализм можно объяснить только одним: власти желали продемонстрировать, что тоталитарному режиму в самом деле пришел конец».

И всё же непонятно: почему Жаку приходится отсылать свои письма окольными путями, между тем как другие иностранные заключенные при посредничестве КГБ официально ведут переговоры со своими посольствами? «У нас были разные случаи, и я это чуял нутром. Их арестовывали по мере того, как Красная армия “освобождала” оккупированную Гитлером Европу. Как я уже говорил, некоторых просто похитили советские службы в странах, освобожденных союзниками. А я не только добровольно приехал работать на русских еще до войны, но вдобавок у меня за плечами было лагерное прошлое, причем достаточно бурное: отказался заложить Павлова, отказался даже давать показания на Бориса, моего бывшего начальника, который меня предал, второй раз сел по делу о шпионаже, объявлял голодовки – словом, дело у меня было незаурядное. Все эти иностранцы, которые теперь репатриировались, были капиталистами, врагами, а я был советский агент, коммунист. Я слишком много знал об их системе. Всем было что рассказать, но я был более серьезным свидетелем. Я мог написать официальное письмо в посольство, но сомневался, что они его отправят по адресу».