Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Я переночевал у них на раскладушке, мы обо многом вспомнили, обо многом друг другу рассказали. Мои друзья, старые коммунисты, за двадцать лет открыли для себя немало нового; во время войны они, которых так обласкивали в тридцатые годы в академическом кругу, изрядно страдали от ксенофобии. А меня переполнял ГУЛАГ. Но очень скоро я понял, что хотя мои друзья теперь против Сталина, они вовсе не жаждут вдаваться в подробности, потому что такие разговоры “играют на руку врагу”. Разумеется, откажись они от идеи, что марксизм-ленинизм стоит на службе человечества, им бы нечем было оправдать свою жизнь. У меня было тягостное ощущение: я словно упорно пытался перебить им позвоночник. Так я начал учиться жить после ГУЛАГа. Около пяти утра я всё еще шептался с Эммой, но тут Гарри, которому было очень рано вставать на работу, прикрикнул: “Уймитесь уже наконец!” Утром друзья нашли мне за неимением валенок кожаные ботинки, потому что было очень холодно, и шапку – прикрыть мою бритую голову. Я несколько дней не брился и не дотягивал даже до среднего москвича, хотя в те дни жители Москвы не отличались элегантностью».

С тех пор как Жаку отдали письмо консула, у него не выходил из головы один план. У него в распоряжении было целое утро, чтобы попытаться его осуществить. Адрес французского посольства был указан на конверте, и он пошел прямо туда.

«У входа в посольство дорогу мне преградили два дюжих советских милиционера. Один из них вежливо спросил:

– Куда вы идете?

– В посольство моей страны.

– Документы у вас есть?

Я гордо вынул письмо от консула. К нему было приложено особое обращение к советским властям, содержавшее просьбу всячески способствовать предъявителю письма, французскому гражданину, в делах, связанных с его репатриацией.

Они внимательно на меня посмотрели. Я был одет чисто, но видно было, что на мне тюремная одежда. Гулаговский хлопчатобумажный бушлат, довольно новый, всё же был нелепым нарядом для иностранца. С точки зрения недоверчивых милиционеров, я был не похож на француза.

– Хорошо, – сказал один из них. – Мой товарищ позвонит и узнает, может ли господин посол вас принять. Возможно, он занят.

Второй ушел, якобы чтобы позвонить послу, а на самом деле чтобы связаться с ближайшим отделением милиции: в те времена не было не только мобильных, но и радиотелефонов. А первый оттеснил меня, впрочем довольно вежливо, в переулочек сбоку от посольства, где прохожие не могли меня видеть. Пока его товарищ звонил “господину послу”, он следил, чтобы я не ушел. Времени было около одиннадцати утра.

Стоял страшный холод, но я был в таком напряжении, что ничего не чувствовал, как во время допросов, когда приходилось часами оставаться на ногах. Что ни говори, впервые за двадцать лет – и каких лет! – я был так близко от Франции. И вдруг меня осенило. Вокруг посольства тянулась решетка высотой примерно в два метра, но я приметил за ней дверь и окно в первом этаже. Если дверь заперта, можно попытаться разбить головой оконное стекло: на мне была русская шапка, служившая надежной защитой. Я притворился, что больше не в силах терпеть холод. Милиционер видел, что у меня нет валенок, которые все носили зимой. И потом, дело было все-таки после ХХ cъезда. Бравый защитник порядка уже усвоил, что ни к кому нельзя применять насилие ни с того ни с сего. И он отошел на несколько шагов, чтобы взглянуть, не идет ли его сослуживец.

Я этим немедленно воспользовался и перелез через решетку. Я свалился на снег с другой стороны. На французской территории… Господи! От решетки до здания было метров десять. Я бросился по нетронутом снегу к двери. Она была не заперта. И вот я очутился в другом мире…

Небольшой коридор. Потом со вкусом обставленная гостиная, прекрасно натертый паркет, великолепный ковер, диван, журнальный столик, заваленный газетами, набранными латинским шрифтом, на превосходной бумаге – первые французские газеты, которые я видел за двадцать лет, – “Ле Тан”… Нет, знакомые буквы складывались в новое заглавие: “Ле Монд”. Наконец я заметил комнатные растения, а над ними лейку с изящно изогнутым носиком. Лейку держала маленькая рука с ноготками, покрытыми лаком. Вслед за рукой я обнаружил ее владелицу, молодую даму, которая при виде меня воскликнула:

– Послушайте, мсье, вы же заляпали снегом мой паркет!

Меня настолько возбудил звук родного языка и такого французского женского голоса, что я овладел собой и ответил ей в тон:

– Мне наплевать на ваш паркет. За мной гонится советская милиция!

Я попал не в канцелярию, а в частную квартиру при посольстве. Молодая дама была жена дипломата, высокопоставленного дипломата. Меня пронзило наслаждение, когда я услыхал музыку французского языка. Годами в ГУЛАГе я почти не слышал французского, не считая топорных фраз из уст людей, учивших французский в школе или побывавших во франкоговорящих странах… Но я-то для бедной дамы был инопланетянином, свалившимся с неба.

Я тут же спохватился:

– Мне нужно поговорить с первым секретарем!

Беспокоить посла я всё же не решился.