Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Она тут же позвонила. Немедленно пришли первый секретарь и генеральный консул мсье М. Они очень любезно пожали мне руку. Я представился и тут же с изумлением услышал:

– Вы приехали из Александровского централа.

Я был потрясен тем, что, оказывается, Франция не совсем потеряла меня из виду, не полностью забыла паршивую овцу, десять лет в союзе с самим дьяволом трудившуюся над уничтожением проклятого капитализма в этой стране и во всем мире.

Тут оба дипломата стали обсуждать неразрешимый вопрос: как провести меня в канцелярию. Это было и впрямь совсем не просто. Если я пойду по коридору, то как раз напротив окна есть многоэтажный дом, из которого ведется постоянное наблюдение над каждым их шагом. Можно было пройти через котельную, но там работал истопником некий Николай, агент КГБ, о чем все знали. Меня поразило, что все эти дипломаты позволяют советским властям себя терроризировать. Ни в одном на свете советском посольстве отродясь не бывало ни единого человека, который бы не подчинялся КГБ. А французы терпят вокруг себя советских шпионов – может быть, просто потому, что такой Николай обходится дешевле, чем персонал, выписанный из Франции.

Словом, я даже не помню, каким путем попал в канцелярию, в кабинет, где за пишущей машинкой сидела машинистка:

– Имя, фамилия, год и место рождения?

Тут и таилась ловушка. У меня не было свидетельства о рождении. Я знал девичью фамилию матери, знал, где она родилась. Кроме того, у меня была советская справка об освобождении, где было сказано – национальность: француз. Но в СССР национальность обозначала этническую принадлежность, а не гражданство. В пять минут мне изготовили что-то вроде временного пропуска, удостоверявшего, что я французский гражданин и возвращаюсь в свою страну. Затем французские дипломаты решили, что выдадут мне два письма: одно для советских властей, чтобы меня пропустили к границе, другое для французов, чтобы уладить необходимые формальности. Я предусмотрительно сделал фотографии для документов заранее, во время одного из походов на рынок. Таким образом, на письмо, предназначенное для французов, наклеили фотографию, и оно могло служить мне удостоверением личности.

Остаток дня мы провели в разговорах. Они пригласили меня пообедать, расспрашивали о моей жизни, о ГУЛАГе. Я уже больше двадцати лет не ел такой вкусной и изысканной пищи, но был слишком взволнован, чтобы оценить ее по достоинству. На меня навалилась страшная усталость, тем более что предыдущую ночь, у американских друзей, я почти не спал. Я рассказал французам, что когда-то был пламенным коммунистом, но это их вроде бы не заинтересовало. Но у меня сложилось впечатление, что они искренне хотят мне помочь.

После консула пришел военный атташе. Я рассказал ему, что был в Заполярье, в Норильске, и он настоятельно попросил, чтобы я показал ему всё подробно на карте. Эта зона была абсолютно закрыта для иностранцев. Французы понятия не имели о том, что там происходило. Я жаждал дать ему все сведения, точно указать, где находятся рудники, здания, учреждения, милиция. Но он принес простой школьный атлас, где весь этот огромный регион, простирающийся на тысячи километров, уместился на крошечном пятачке. Второй раз за этот памятный день мои соотечественники меня разочаровали. Что ни говори, в посольстве можно было обзавестись более подробными картами СССР! Ничуть не заинтересовали консула и мои драгоценные карточки, на которых я со времен Александровского централа делал записи – по-французски, но тибетскими буквами. Они послужили мне позже, в Польше, когда я начал работу над “Справочником”. Мсье М. остался к ним равнодушен, а ведь чтобы их ему показать, я достал их из секретного места, а потом спрятал недостаточно тщательно, из-за чего едва не лишился их при следующем обыске».

Конечно, Жак мог попросить официальной помощи в консульстве и не уходить обратно в большой ГУЛАГ, чреватый опасностями. Почему он этого не сделал? Многие в то время просили политического убежища и оставались на дипломатической территории в качестве беженцев, например, венгерский кардинал Миндсенти провел годы в посольстве США. «Откровенно говоря, я не хотел, чтобы мое возвращение во Францию начиналось с трудностей, доставленных французскому посольству. В конце концов я не был важной персоной. И что ни говори, я когда-то боролся с этим режимом, у которого теперь, избавившись от своей химеры, просил поддержки. Впрочем, ничего героического в том, что я отказался остаться в посольстве, не было: это случилось после ХХ cъезда, а не до, и ясно было, что раньше или позже советские власти меня отпустят. Но всё равно мой оптимизм был несколько наивен: я не понимал, что КГБ вновь набирает силу».