Жак-француз. В память о ГУЛАГе

В очень советском автобусе, который вез на центральную площадь Регистан, я, к своему удовольствию, оказался стиснут в толпе местных жителей, спешивших по своим делам, ехавших на работу. Автобус подкатил к конечной остановке. Было, наверно, часов семь-восемь утра. Я оперся на парапет и любовался великолепной площадью с двумя мечетями и старинной духовной школой: там бродили призраки торговцев и погонщиков верблюдов, собиравшихся вокруг караванов. Я воображал себя Тимурленгом (на Западе его называют Тамерлан): тень этого военачальника XIV века, продолжателя дела Чингисхана, витает в здешних шелковых краях более явственно, чем тень Сталина. Какой-то старик с белой бородой, в тюрбане и ватном халате, посмотрел на меня и спросил по-русски:

– Нравится?

Я постарался вспомнить всё, что знал по-персидски, чтобы ответить ему на его языке. Он немало удивился, с его точки зрения, я был похож скорее на русского, чем на узбека. Он спросил по-персидски:

– Ты русский?

А я ответил, что я “фарханги”, это персидское слово означает и француза, и иностранца.

Но он не вполне меня понял; ему хотелось знать, не немец ли я, потому что о войне с немцами говорили даже в Средней Азии.

Тогда я произнес слово “магреби”, на персидском означающее запад. Я пытался дать ему представление, откуда я взялся, ведь Франция находится западнее Германии.

– Какая у тебя религия?

Тут я немного схитрил, потому что не хотел, чтобы он принял меня за православного, и ответил “христианин-католик”, а не просто “христианин”. Но его-то интересовало, бывают ли у нас не мечети, а другие храмы и ходят ли в них люди. Наконец, последовал третий вопрос:

– У вас там есть колхозы?

Я ответил, что колхозов нет, крестьяне работают на своей земле на свой страх и риск.

– А ты живешь здесь?

Пришлось признаться, что я только что с поезда и еще нигде не живу. Он тут же сказал:

– Если тебе негде жить, живи у меня.

Так я познакомился с древней традицией среднеазиатского гостеприимства: я не русский, приехал из страны, где люди ходят в церковь, пускай не в мечеть, из страны, где нет колхозов, и двери его дома распахнулись мне навстречу.

Почтенный старец отвел меня к себе, на мужскую половину дома, но правила у них были не слишком жесткие, и во дворе все встречались, мужчины и женщины. Мне объяснили, как ориентироваться в городе, чтобы найти дорогу домой, и я отправился в милицию, чтобы получить пресловутое “удостоверение личности”, без которого я не мог ни жить, ни вернуться на родину. Было часов девять, от силы десять утра. Удостоверение личности имело номер и дату выдачи, их следовало указывать в самых разных ситуациях, но это не был ни внутренний паспорт, ни заграничный. Удостоверения были трех типов: обычные, для иностранцев и для иностранцев без гражданства. Я гордо предъявил милиционерам письмо из французского посольства с фотографией, не сообразив, что это письмо делает мой случай особым, а если бы я просто показал им справку об освобождении, на которой был указано, что я француз, мне бы, вероятно, выдали бесценное удостоверение личности, и уже на его основании я бы мог просить выездную визу. Теперь же все пошло не так. Бюрократ пошел совещаться с начальством, вернулся с сообщением, что у них кончились формуляры и что мне следует прийти еще раз через пять дней. После пяти дней в поезде – еще пять дней, мне показалось, что это вечность».

Тем временем Жак не терял ни минуты. После милиции он прошелся по колониальной части города – по имперским, русским местам. На фасаде одного из небольших двухэтажных домов он заметил карточку с надписью: «Машинистка». «Я вошел и попал в маленькую прихожую, откуда одна дверь вела в жилую квартиру, а другая в отдельное помещение, где на допотопной пишущей машинке работала дама лет пятидесяти, голубоглазая, с проседью, и я тут же спросил у нее, не знает ли она, кому бы могли понадобиться переводы на английский, французский, немецкий или испанский. По мне по-прежнему было видно, что я бывший зэк, советские люди распознавали это мгновенно, и через пять минут эта русская дама знала, откуда я взялся, а я знал, что ее муж, поволжский немец, умер в ГУЛАГе.

Она попыталась мне помочь, свела меня с несколькими узбеками, преподавателями Самаркандского университета, которым перепечатывала рукописи. Но у нас ничего не вышло. Потом ей пришло в голову направить меня к секретарше горсовета, жене сотрудника КГБ, члена местного Политбюро. Эта дама пользовалась влиянием, она немедленно меня приняла, мои французские документы произвели на нее впечатление, и я объяснил ей, что нахожусь в процессе репатриации и что у меня есть голова, руки и ноги, так что я готов взяться за любую работу, чтобы не обращаться к моему консулу с просьбой о материальной помощи, тем более что в СССР нет безработицы. Словом, я развел пышную демагогию! От меня не укрылось, что при упоминании консула она вздрогнула. Для советских людей связь с консулом означает шпионаж. Она мне сразу ответила:

– Ситуация для нас новая. Приходите через три дня. Мы уладим ваш вопрос…