Жак-француз. В память о ГУЛАГе

В сущности, я был в привилегированном положении: советские начальники наивно думали, что после двадцати лет ГУЛАГа француз способен пропагандировать преимущества социализма, если дать ему кое-какие профессиональные преимущества. Поэтому мне несправедливо много платили, больше, чем другим. В этом отношении показателен пример Феличкина. Русский по происхождению, он в 1922 году, восьми лет от роду, уехал в эмиграцию с родителями и в отличие от них, противников советской власти, стал пламенным коммунистом, членом французской компартии, и, если ему верить, редактором “Юманите”. В сорок пятом году он решил вернуться на советскую родину, оплот коммунизма, через Берлин. Ему не позволили поселиться в Одессе, его родном городе, а послали в Самарканд, где не нашли ничего лучше для этого опытного журналиста, превосходно владеющего русским языком, чем жалкое место корректора в какой-то русской газете. Феличкин был гражданином СССР, а я иностранцем. И обращались с нами совершенно по-разному».

Русские коллеги настаивали, что их сотрудник должен покинуть дом почтенного таджика: «Директор спросил меня, где я живу. Я рассказал, что поселился у моего друга Абдуллы, с которым познакомился сразу по приезде, любуясь центральной площадью. Он выслушал мои слова с гримасой презрения – настоящий колониалист:

– Да что вы! У этих людей невозможно жить!

Нужно было видеть, с каким презрением институтский завхоз, зайдя за мной к Абдулле по делу, смотрел на их дом с глинобитными полами и с комнатами без дверей. Отхожее место представляло собой простую яму в земле в углу сада, окруженную несколькими кустами; если вы слышали, что кто-то идет, нужно было предупредить этого человека кашлем, чтобы он вас не побеспокоил».

Институт располагал существенными средствами и строил дома для сотрудников. В одном возводившемся здании приготовили комнату для француза: четыре стены, два окна – и ключ!!! Вода была во дворе. Мне выдали ведро и тазик. По моей просьбе сколотили большой ящик с опускающейся крышкой: в закрытом виде он служил мне кроватью. Руководство института даже выделило мне циновку, заменявшую матрас, две простыни, одеяло, небольшую подушку и керосинку. Провели мне и электричество от ближайшего столба, а потом, когда дом достроили, забыли подключить меня к счетчику, так что я и за свет не платил никогда».

Зарплату Жак-француз получал незаконно. Начальник отдела кадров, оформивший его по устному приказу, многим рисковал, но не мог ослушаться местной госбезопасности. Жак привыкал к новой жизни. В конце концов он махнул рукой, перестал ходить в милицию и требовать, чтобы ему выдали удостоверение личности, формуляры для которого так и не поступили. Он завязал переписку со своим японским названым братом, чей адрес при расставании запомнил наизусть. Он стал откровеннее с коллегами, рассказал им, откуда приехал. «Через какое-то время я познакомился с очень милыми людьми, которым вполне можно было доверять». В частности, Жак подружился с директрисой научной библиотеки института. Это была культурная русская женщина, превосходно владевшая французским и английским; она была бывшей женой некоего Гончарова, старого большевика, получившего впоследствии почетную должность в советском посольстве в Японии. «В молодости госпожа Гончарова, в девичестве Блок, привыкла к удобствам. К всеобщему почтению, к роскоши. Но в тридцать седьмом году арестовали ее брата, лейтенанта авиации, и тут же ее как сестру врага народа отправили на восемь лет в ГУЛАГ. Ее муж, тот самый старый большевик, сразу отрекся от жены-зэчки. Такое часто случалось, особенно среди мужей. Я не располагаю статистикой, но мне кажется, что женщины чаще хранили верность арестованным мужьям, чем наоборот, тем более что мужья арестованных женщин обычно занимали высокие посты и им было что терять. Вопреки пропаганде советское общество, которое я знал, значительно дискриминировало женщин; с момента революции их влияние постоянно слабело.

Я часто навещал госпожу Гончарову в ее библиотеке, которая неплохо комплектовалась, а из Москвы туда поступали “Правда” и “Известия”. Причем население Самарканда быстро сообразило, что нас роднит наше гулаговское прошлое. Через нее я познакомился с Екатериной Васильевной, научным работником, ей было лет сорок пять. Она вспоминала о своей бабке, крепостной крестьянке, жившей в деревне где-то в Центральной России. Сама она получила образование в Петербурге-Ленинграде. Она была яростная антицерковница, атеистка, насмерть стояла за прогресс, за революцию, но в партию не вступала.