Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Я настаиваю на том, что, как правило, охранники не были садистами, хотя во время обязательной политической подготовки комиссары вбивали им в голову, что они имеют дело с гнусными врагами народа. Они бывали свидетелями крайне жестоких сцен. Они знали, что людей, которые сейчас моются в душе, будут, вероятно, пытать во время допросов, что всех их осудят, а многих расстреляют. Ведь исключений не было. Никто из тех, что попадали к ним в руки, не выходил на свободу. Ну разве что один на миллион. Расстрелы производились прямо в тюрьме. И часто те самые охранники, которые водили в душ, посылали пулю в затылок осужденному. В мире, где казни были постоянным, банальным делом, профессиональных палачей не было. Эту работу исполняли все по очереди. Мой охранник, пускавший для меня воду в душе, запросто мог оказаться палачом моего соседа – или моим. Но занимались они этим без особого усердия».

Душ продолжался несколько секунд. Темное, почти черное мыло размером со спичечный коробок. Не мыло, а комок вонючей грязи. Живо! Живо! Ополоснуться некогда. Вытираться тоже некогда, да и полотенца нет. Повезет тому, кто исхитрится не промочить одежду – он выйдет относительно сухим. Кто-то из иностранцев с Запада, более наивный, чем Жак, стал спрашивать, как ему быть, и получил ответ:

– Тут тебе не санаторий!

«Санаторий… Самая немыслимая роскошь советского человека. Попадали туда не все, но мечтали о санатории решительно все! Способен ли охранник на сочувствие? Такое и вообразить невозможно, малейшее проявление милосердия было смертельно опасно. Охранник сам находился под наблюдением двадцать четыре часа в сутки. И он об этом знал. Малейшее движение жалости, ободрения – и он пропал. Охранник никогда не скомпрометировал бы себя ради заключенного, даже если по природе это был незлой человек».

Промокший Жак вышел из душа, все еще веря, что его одиссея близится к концу, что скоро все будет в порядке, как и положено в стране коммунистов. Теперь ему предстояло в течение следующих двадцати часов подвергнуться новому обыску. «Обыск проходил в просторном помещении, где мы все были голыми, как черви. Как я узнал позже, по правилам полагалось, чтобы обыскивающий был того же пола, что обыскиваемый, но это правило соблюдалось не всегда, хотя и без особого вуайеризма. Охранницы просовывали палец, обтянутый резиновой перчаткой, в вагину женщинам. Мужчинам приказывали стать на четвереньки и раздвинуть ягодицы. Все места, где можно было спрятать любой, самый крошечный предмет, тщательно исследовались, – волосы, борода, рот, язык, подмышки».

Язвительный и насмешливый набросок Жака запечатлел сцену: исследование ануса почтенного сорокалетнего бородача. «Контрреволюционер» подставил мягкое место пронизывающему взгляду охранника, который склонил к нему голову, увенчанную фуражкой с красной звездой. Звездные лучи сияют как раз над отверстием, которое обычно люди прикрывают из стыдливости. Жак, фаталист ГУЛАГа, – мастер комиксов на тему «Тинтин в Стране Советов», исправленных и дополненных настоящим зэком. Например, рисунок «Сибирская сказка», сохранившийся среди его набросков, изображает историю птички, которую угораздило упасть в лепешку, оставленную коровой, но, к несчастью, из кучи дерьма ее спасла… кошка. Из этой поучительной истории автор извлекает несколько выводов: а) в Сибири нужно очень хорошо подумать, прежде чем действовать; б) тот, кто накакал вам на голову, не обязательно ваш враг; в) если вас вытащили из дерьма – не спешите радоваться; г) тот, кто вас вытащит, не всегда вам друг.

Но в тот самый первый день у Жака не было настроения рисовать. Он оделся, забрал свои вещи. У него еще оставались пальто из верблюжьей шерсти и огромный чемодан, багаж мнимого южноамериканского буржуа, отдыхающего в Испании. Охранник приказал ему достать из чемодана чистую рубашку и зубную щетку. А затем:

– Руки за спину!

«Когда мне предложили взять рубашку и щетку, я отказался, потому что был уверен, что допущена ошибка и скоро меня отпустят. Зачем таскать за собой вещи, если завтра я выйду на свободу? Я сказал, что не возьму ничего, что мне незачем».

Я вновь и вновь возвращаюсь к этой сцене в разговоре с Жаком. Как он мог так ошибаться? Или он нарочно хотел бросить им вызов, чтобы они поняли, что неправы на его счет? Жак отвечал, что в последующие дни никак не мог опомниться от изумления, видя, что никто и не думает исправлять допущенную ошибку.

Его повели через двор. «Там были деревья… Я обрадовался… Я уже сорок восемь часов не видел неба!» Его отвели в корпус, где ждал другой охранник.

Еще одна дверь отворилась. Дверь его первой камеры. И вот он, сам того не зная, очутился в самом сердце системы, которая более двадцати лет будет тщетно пытаться его перемолоть. И точно как в черном вороне накануне – никакого оконца, никакой щелочки, никакое судебное решение не даст ему избежать общей судьбы. Отныне человек на месте, а дело найдется.

2. Иностранцев не пытают!