Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Всех не перечешешь, но стремиться к этому надо!

Парафраз знаменитой неприличной пословицы. Приписывается то Ежову, то Сталину

Когда открылась дверь камеры, у Жака уже ничего не было, кроме костюма и замшевых туфель, которые были на нем в день ареста. Он был уверен, что его освободят, – у него даже дыхание перехватило. Остановился на пороге. Недоверчивому взгляду открылась камера примерно шесть на одиннадцать метров, с откидными койками вдоль стен от пола до потолка. Когда он вошел, камера, рассчитанная на двадцать пять заключенных, была почти пуста – человек десять, не больше. За день она заполнилась до отказа. Черед два дня там будет сто пятьдесят человек.

«Дверь закрылась. Я был в камере, потрясенный, остолбеневший. Передо мной были те, кого я считал врагами народа. Те, кого каждый день разоблачали в “Правде”. Мои враги. Что поразило меня прежде всего? Какие они истощенные. Серые лица, истрепанная одежда. Впервые в жизни я почувствовал, что человеческая кожа может преждевременно пожухнуть, стать землистой. Две фигуры отделились от остальных и подошли ко мне. Желтые, исхудалые, с многодневной щетиной, в лохмотьях, в спадающих брюках – позже я понял почему. Я был одет как европеец. В те времена это сразу бросалось в глаза. Советские и приезжие с Запада тут же узнавали друг друга по одежде.

Один из них оглядел меня и с завистливым вздохом произнес нечто неслыханное:

– А, иностранец… Говорят, иностранцев не пытают.

Я вздрогнул:

– Что вы имеете в виду?

Мне понадобилось нечеловеческое усилие, чтобы не залепить ему оплеуху. Что он тут рассказывает о пытках, мне, коммунисту, в коммунистической тюрьме! Первым побуждением было ему как следует врезать. Но ведь я уже немного был знаком с тюрьмой – правда, капиталистической. И я знал правила тюремной жизни: появившись в камере, нечего лезть в драку.

И потом, я стеснялся своего элегантного наряда здесь, среди скромных советских граждан. Костюм был для меня рабочей одеждой, позволявшей не привлекать внимания капиталистических спецслужб, ведь мы, коммунисты, собирались уничтожить капитализм. В душе я, разумеется, был вместе с российским пролетариатом, и в тысячу раз больше хотелось мне работать на советском заводе – строить лучезарное будущее. Но партия решила иначе. Я соблюдал дисциплину, а теперь этот негодяй, этот враг народа, изрыгает мне в лицо антисоветскую пропаганду прямо в тюрьме! Я был возмущен, но держал себя в руках».

Первые часы привыкания к советской камере были, возможно, самыми тяжкими из всего этого двадцатилетнего мучения. Люди были стиснуты на полу, как сельди в бочке. Жак прикинул, что каждый располагает меньше чем одним квадратным метром жизненного пространства. Спать приходилось на боку: лечь на спину было негде.

Сосед Жака по койке, лет пятидесяти, вступил с ним в разговор. В «другой» жизни он был инженером, причем с давних пор, еще при царе. Жаку стало любопытно, он долго его расспрашивал. «До революции он, видимо, был сочувствующим, как многие вполне благополучные люди, которым хотелось жить в мире со своей совестью». Инженер мимоходом тоже намекнул на пытки: якобы пытают здесь и сейчас, прямо в Бутырской тюрьме. «Я уже немного обтесался по сравнению с первым днем и выслушал его, но все-таки мне не верилось:

– Не может быть… Не может быть…

– Не обманывайте себя! Вам еще многое предстоит узнать в Советском Союзе.

Через несколько дней нас вывели на прогулку, по двое, инженера – моего соседа по койке – в паре со мной. Когда мы выходили из камеры и шли по коридору, я впервые услышал крик, кошмарный вопль истязаемого. Он вонзался в уши, он пронзал вас насквозь. Меня чуть не стошнило. Мой спутник, инженер, шепнул мне на ухо:

– Слыхали?

И я, дурак, с высокомерием истинного коммуниста огрызнулся:

– Ничего я не слышал!

Вот каким идиотом можно быть. Впрочем – как все французские интеллектуалы, не желавшие видеть и слышать ни Зиновьева, ни Каменева, ни Пятакова, ни Серебрякова, ни Бухарина, ни даже Крестинского, который как-никак взял назад признания, вырванные у него во время московских процессов. Ни Кравченко впоследствии, ни многих других. Мой путь в ГУЛАГе только начался, и я по-прежнему упрямился и не желал ничего знать. Когда упорно настаиваешь на том, что правда не то, что есть, а то, что тебе хочется видеть, неизбежно избегаешь правды любой ценой, вплоть до слепоты, и не щадишь ни себя, ни других. Я искупил свою слепоту всеми годами, проведенными в ГУЛАГе. Но вы, “левые интеллектуалы”, располагали такой роскошью, как защита капиталистического государства, которое никогда не бросало вас в тюрьму за преступления, вами не совершенные. Я вел себя, по сути, не умнее вас, но я за это заплатил. А вы никогда ничем не платили».