Жак-француз. В память о ГУЛАГе

После Бутырок я стал спрашивать:

– Зачем вы мне это рассказываете? Ведь вы рискуете.

Два-три человека в разных выражениях дали мне один и тот же ответ. Происходило это в разных тюрьмах, один мой собеседник крестьянин, другой – интеллектуал. Но смысл был один и тот же:

– Ты же иностранец, ты не воспитывался во всех этих советских мерзостях. В тебя эта гниль не впиталась. Ты нормальный человек, такой, как все тут были при царе. Значит, тебе можно доверять.

В Советском Союзе людей начали развращать с 1917–1918 годов. С колыбели. Я это видел собственными глазами, я слышал детей, у которых первыми словами, которые они произносили, были имена Ленин и Сталин. Им показывали фотографии мамы и папы. А они говорили “Ленин” и “Сталин”. И как их папы и мамы этим гордились!

Советский лагерь отличается от любого другого места заключения в мире не только огромными, невообразимыми размерами, не только убийственными условиями содержания. Главное – необходимость все время лгать, чтобы спасти свою жизнь, лгать постоянно, годами носить маску и никогда не говорить того, что думаешь. И “свободные” граждане Советской России тоже вынуждены лгать»[14].

Чтобы объяснить то странное доверие, с которым к нему относились, Жак уточняет: «Один из моих солагерников позже признался мне, что люди пускались со мной в откровенности в смутной надежде, что я смогу рассказать обо всем, если чудом мне удастся оттуда выйти». Жак-иностранец, Жак-француз, как все эти годы его будут называть в ГУЛАГе, не осмеливавшийся ни с кем подружиться, пока работал на Коминтерн, обнаружил, что солагерники ему симпатизируют, что его опасаются меньше, чем других. И в отличие от секретной службы, где он был обязан избегать контактов, теперь он вправе сближаться с людьми и внимательно их слушать. И это была одна из немногих оставшихся ему свобод. В первой своей бутырской камере он сам не доверял всем этим врагам народа. А между тем истории, которыми они с ним делились, напоминали его собственную. Их забирали ни с того ни с сего, они вели самую обычную жизнь. Это были простые служащие, которых вызывали в Москву и хватали, когда они выходили из поезда или в пути, между двумя станциями; или они приходили к себе в учреждение, а там их ждали агенты НКВД, приказывавшие следовать за ними: «Этот товарищ отведет вас на беседу к другому товарищу». Они спокойно уходили утром из дома, прощались с семьей, садились в поезд… и исчезали. «Арест производят всегда в самых неожиданных условиях, чтобы никто ничего не заподозрил. Один человек вышел из дому на пять минут купить сигарет – и больше не вернулся.

А очутившись в Бутырках, в камере, они, разумеется, тревожились о женах, детях. Обычно родственники догадывались, что возможен арест. Это же Советский Союз. В больших городах можно было что-то узнать, пойти и спросить, не арестован ли такой-то. Но часто женщины не решались привлечь таким образом внимание к мужу или сыну – пускай считают, что подозрение не может их коснуться. В Москве была возможность пойти за справкой к особому окошечку НКВД. Жена или другой родственник называли имя пропавшего человека и протягивали пятьдесят рублей – столько стоила справка. Служащий смотрел в журнал и иногда отвечал – нет, этого имени в списке нет, а иногда брал пятьдесят рублей, и родные понимали, что член семьи в какой-то тюрьме. Дальше оставалось ходить из одной тюрьмы в другую, каждый раз протягивая пятьдесят рублей. Мои сокамерники ужасались, представляя, как их жены или матери мечутся по городу, разыскивая их».

Все эти истории помогали скоротать время в камере, где Жак попрежнему ждал допроса. Вскоре ему предстояло узнать бесконечное количество камер. И в каждой люди, люди. В одних камерах он не задержится, в других проведет недели и месяцы. Их очертания, размеры, запах забудутся, но о самой своей первой камере в Бутырках, той, где встретился с другими заключенными, преподавшими ему курс выживания, он и через шестьдесят лет помнит, как будто это было вчера.

Ну а Бутырки, или Бутырка, или Буттюр, – его первая тюрьма, первое коммунистическое пенитенциарное заведение, с которым он познакомился. Бутырская тюрьма НКВД-МВД СССР – место предварительного заключения, одна из самых крупных тюрем Москвы. Это бывшая казарма Бутырского гусарского полка Екатерины Второй. Переоборудованная под тюрьму, Бутырка была увеличена и модернизирована в конце XIX века, а в советские годы не раз расширялась; при Жаке она занимала уже приблизительно два десятка трехэтажных корпусов. Часть камер – одиночки, но большинство – крупные, на двадцать пять коек, хотя в годы сталинских чисток в них набивалось по 170 человек, а в целом население тюрьмы достигало 20 000 подследственных. Когда в 1993 году Жак, прошедший через бесчисленные тюрьмы, посетит ту, с которой всё началось, он услышит от начальника тюрьмы, что в помещениях, рассчитанных на три тысячи человек, до сих пор содержится шесть тысяч.