Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Имелось в виду, что в конце Второй мировой войны советских людей кое-где освобождали американцы; а могло быть и “за англичан”, по той же причине. Другие основания для ареста: “за болтовню”, “за словцо”, “из-за мерзавцев” (по доносу), “за жену”, “за то, что не отреклась от мужа”. Могли арестовать за стакан воды, поданный оккупанту, или “за интонацию”: рассказывали, что в двадцатые годы старая дама, стоявшая в очереди за хлебом, вслух прочла лозунг: “Знания – рабочим!”, и ее тон сочли “двусмысленным”. Если кто-нибудь отвечал: “Ни за что”, по традиции ГУЛАГа все возмущались:

– Сколько? Десять лет? Врун! Ни за что влепили бы двадцать пять. Если тебе дали десять, значит, что-то было».

Жак, еще не знавший всего того, в чем потом так лихо разберется, оказался в роли Кандида[15] в застенках советской инквизиции. Он ломал себе голову, пытаясь понять, в чем его «преступление». В таких условиях голова начинает работать с бешеной скоростью. Не зря же он догадался не заложить свою молодую напарницу по передатчику, заклинавшую его не возвращаться в Москву: «Я ее тогда отругал, конечно, но я должен был на нее донести: ведь она же совершила безобразное нарушение революционной дисциплины!» Конечно, это был разговор с глазу на глаз, и, казалось, следователь никак не мог о ней узнать… «Но все всё узнавали. Я верил во всемогущество НКВД. И все-таки я ни в чем не “сознался”, потому что в тюрьме уже приобрел кое-какой опыт. Это, конечно, была моя первая советская тюрьма, но у меня хватило ума применить к российской тюрьме уроки, вынесенные из других мест заключения. Так что и думать не думал признаваться в том, что, как я тогда полагал, послужило причиной моего ареста.

Потом мне представилось еще одно возможное объяснение происходящего. В среде коминтерновцев иногда рассказывали довольно непочтительные истории, и один товарищ даже сказал мне как-то раз: “Знаешь, чем кончают те, кто слишком много шуточек себе позволяет? Роют Беломорско-Балтийский канал!”

За год или два до того я был в Москве в кино вместе с итальянскими товарищами. Выходя из зала, мы заметили у входа огромное кресло, немного в стороне от других деревянных сидений, довольно узких. А тут вдруг такое громадное! Один из товарищей заметил поитальянски: “Это правительственная ложа!” Мы расхохотались. Грандиозное кресло предназначалось для грандиозной задницы! Культ личности и культ задницы. Все мы были истинными коммунистами, но от смеха не удержались. И я тоже смеялся. Теперь, порывшись в памяти, я говорил себе, что, может быть, это и есть причина моего ареста. Не исключено, что один товарищ рассказал об этом другому, тот – третьему, да еще присовокупил комментарии о нашем отношении к этой шутке, не таком, как полагалось преданным делу коммунистам. А кроме того, нас мог понять кто-нибудь из зрителей, знавший итальянский, и написать донос из опасения, как бы не донесли на него самого. Тем не менее я удержался и не стал называть никакой предположительной причины моего ареста.

Но в то же время мне хотелось помочь моему следователю. Я по глупости воображал, что он доискивается до истины. И я не стал рассказывать ему все эти мелочи. Тогда он сам не выдержал и раскололся:

– Вы французско-польский шпион.

Надо же! На каждую из двух моих национальностей по обвинению! Я был так изумлен, что, несмотря на весь ужас ситуации, чуть не расхохотался ему в лицо. У меня почти прошел страх. Ну как можно обвинять меня в таком злодеянии? Он, наверно, издевается. Все это какая-то дикая шутка… Обзывать меня французским шпионом – меня, еще несколько недель назад рисковавшего жизнью в Испании на службе у Красной армии! Мне, правда, было трудно удержаться от смеха. Ведь такую чудовищную ошибку очень просто исправить. Я попросил его позвонить такому-то и такому-то товарищу, моим начальникам. Но он моими словами не заинтересовался.

– Мы собрали сведения. Вы можете облегчить свое положение только чистосердечным признанием.

Он настаивал, он говорил, что обвиняемые все ведут себя одинаково, пытаются ввести в заблуждение, утаить сведения, настаивают, что их задержали по ошибке. И я не исключение… А я и в самом деле вел себя как другие: я убедился в этом позже, читая сотни воспоминаний политзаключенных. Все отвечали одинаково. И первый вопрос неизменно был: “Знаете ли вы, почему вы здесь оказались?»

После этого первого допроса Жак вернулся в камеру в смятении, которое нетрудно себе вообразить. Он начал понимать, что, хотя ему и кажется, будто он не такой как другие, с ним будут обходиться как со всеми. Прошло несколько дней, пока не вызвали опять букву Р, и вот его опять привели к следователю. Допросы постепенно становились всё тяжелее. Жак продолжал всё отрицать. Его систематически сажали на табурет в углу, заставляли сидеть сомкнув колени, держа руки на коленях и выпрямив спину. Во время допроса следователь приказал ему встать. Он встал, заложив руки за спину.

– Не раскачивайтесь!