Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Что можно ответить Жаку на это? Что кое-кого из нас осыпали почестями за куда менее опасные предприятия? Что за нашу безответственность мы ничем не заплатили? Что нам повезло? Что сама я не очень-то горжусь моими былыми добрыми намерениями? Я молчу и слушаю этот голос, не изменившийся со времен Великой чистки, голос, который повторяет: «Пойми, мне не так уж важно, чтобы окружающие признали мою правоту. Я хочу установить правду, хочу одно за другим признать мои заблуждения. Установить истину – значит понять, где добро и где зло. К этому я стремлюсь, этого добиваюсь. А настаивать на своей правоте – зачем?»

Итак, Жак начал слушать своих сокамерников; были среди них люди уже в возрасте, участники Гражданской войны, большевики с дореволюционным стажем, те, кто делал первую русскую революцию 1905 года. На дворе стоял 1937-й. Тридцать два года прошло с первой революции, двадцать лет со второй. Кому-то из этих людей было уже за восемьдесят, но таких оказалось немного. «Когда я говорил с ними о революции, они произносили имена, которых я не слышал, когда изучал историю советской коммунистической партии. Зато имен, которые в официально утвержденных книгах преподносились как важнейшие, они вообще не упоминали. Разумеется, я еще не подозревал, что историю обкорнали и фальсифицировали. Жульничество, туфта! Но я начал беспокоиться. Неужели такое возможно? Или люди, рисковавшие жизнью во имя революции, очень плохо знали, что происходило на самом деле, или от меня что-то ускользнуло. Я, конечно, с негодованием отвергал саму мысль о преднамеренном обмане. Но что-то меня смущало. Это был первый звонок, первая тень сомнения.

Я стал размышлять над другим событием, к которому никогда раньше не возвращался: приехав в Москву в 1929 году, я пошел в гости к друзьям, старым революционерам, которые жили на даче. Я разговорился с их соседями, стопроцентными русскими, которые никогда никуда не ездили и в революции не участвовали. Сосед, пожилой человек, политикой не занимался. Ему было лет шестьдесят, при царе он служил бухгалтером и при советской власти занимался тем же самым. Мне он доверял, потому что я француз, – это я понял позже. Но меня интересовали живые детали, я спросил, где его застал октябрь 1917 года. Он ответил – в Петрограде. Я задал еще массу вопросов и выяснил, что в то время он и не слышал имени Сталина. Этот современник революции знал только два имени, Ленина и Троцкого. Если бы на допросах я выложил, что Иван Петрович никогда не слышал о Сталине во время революции, он бы неизбежно тоже угодил в ГУЛАГ. Последние издания истории российской компартии не давали об этом ни малейшего понятия: эта история все время переписывалась к вящей славе Сталина – ad majorem Stalini gloriam».

Так прошли первые часы, первые недели, первый месяц. Жак менялся. Тюремная жизнь монотонна, но это тоже жизнь. К ней привыкаешь. И с самого ее начала, когда он весь мокрый после первого тюремного душа явился в бутырскую камеру, он без конца вспоминал события, предшествовавшие его водворению в тюрьму. Когда он заполнил анкету подозреваемого и спросил, почему его арестовали, последовал ответ:

– Завтра узнаете!

И он ждал этого завтра. Он хотел знать, почему он здесь оказался, разрешить это недоразумение, эту явную ошибку, из-за которой очутился среди врагов народа, среди тех, с кем самоотверженно боролся всю жизнь.

На другой день он по-прежнему ждал допроса. Ждал с минуты на минуту. Каждый раз, когда открывалось окошечко для вызова заключенного, он был готов услышать свое имя. Однако никто его не вызвал, ни в первый день, ни потом. Но ведь ясно же было, что тут какая-то путаница. «Непостижимо: меня срочно отозвали из Испании, нарушили линию секретной связи, очень важную для нашего дела, не говоря уж о молодой разведчице, которую мне пришлось бросить без каких бы то ни было инструкций, и непонятно, что с ней стало. И все это для того, чтобы запереть меня здесь вместе с врагами марксизма-ленинизма!»

Права заключенного, находящегося под следствием, в советской тюрьме сводятся к ношению волос. Короче говоря, никаких прав у него нет. Все контакты с внешним миром, как то посещения, переписка, книги, газеты, карандаши, бумага, возможны только с разрешения комиссара-следователя. Чем прикажете заняться в бесконечные часы ожидания, однообразие которых нарушают только раздача скудной пищи, походы под конвоем в туалет и прогулки? С ним заговорил сосед по койке. И даже пошел на риск: упомянул о пытках. Другие подследственные тоже с ним разговаривали, пытались поделиться опытом, знанием системы. Жак удивлялся: «Многие мне доверились. Это поразительно, и позже я это как следует осознал, ведь обычно в тюрьме помалкивали. Любая откровенность, любые сведения могли послужить материалом для обвинения. При коммунистическом режиме против тебя могли использовать всё, что ты скажешь и чего не скажешь. Только теперь я в полной мере понимаю, какой опасности подвергали себя эти советские люди, когда искренне со мной говорили.