Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Начальник даже не посмотрел на него, быстро оглядел нас всех и ткнул пальцем в первого попавшегося:

– Вы будете старостой!

– Как прикажете, – отозвался тот, на кого указали.

Это был бывший военный, он все еще был в форме, с которой согласно правилам сорвали нашивки. Учитывая, что подследственный до всякого суда считался контрреволюционером, демократическое избрание старосты не могло быть ничем иным кроме как зловредным антикоммунистическим заговором. Мы хорошо понимали, что такого безобразия в советской тюрьме не потерпят.

Исторически старосты существовали еще в царских тюрьмах и избирались самими заключенными открытым голосованием. Староста представлял все камеры, так как в течение дня они отпирались и заключенные свободно общались. Очень скоро свободное общение заключенных в тюрьмах запретили и камеры начали запираться на круглые сутки. С этих пор старосту стали выбирать в каждой камере. С начала 30-х годов выбранного старосту должна была дополнительно утверждать администрация. Когда администрация считала это необходимым, старосту снимали и предлагали избрать нового. Со времен Большого террора во всех пенитенциарных заведениях СССР институт выборного старосты упраздняется. Теперь его назначает администрация. Потом старосты вообще отменяются, их заменяют дежурные по камере».

В общей камере, куда посадили Жака, не было особо важных персон. «Но иногда попадались исключения. Например, вместе с нами в общей камере провел сутки Ногтев, начальник Соловецкого лагеря. Это получилось из-за бюрократической путаницы. Но как правило, у моих товарищей по большой камере, так же как у меня, был первый арест. Они почти ничего не знали про советскую госбезопасность и, находясь под следствием, без опасений рассказывали о том, как их арестовали, и о жестоком обращении на допросах. Человек мало-мальски искушенный в политике придержал бы на их месте язык за зубами. Но первая скрипка Московской оперы может великолепно ориентироваться в музыкальных делах и в закулисных интригах и при этом не всегда понимать, что все мы находимся под постоянным наблюдением».

Распорядок жизни в камере был незыблем, разнообразие вносили только поверки. Подъем в шесть. Поход на оправку. Каша, суп в полдень и в пять часов. «Бутырка была единственной тюрьмой, где каждый божий день кормили пшенной кашей. Жира к ней не полагалось, так что на вкус она была как деревянная. Гречневая каша была слишком жидкая, иногда бывала и гороховая, и чечевичная. После еды мы мыли посуду и оставляли ее сохнуть на столе».

Но оставался наиболее щекотливый вопрос, касавшийся похода к местам оправки. Вся энергия начальства направлена была на то, как бы помешать заключенным общаться посредством уборной. «В какой-нибудь день, например, начальник придумывал план, как “сбить с толку противника”: первой на оправку выводилась камера 74, а за ней не 75-я или 73-я, а 60-я, чтобы заключенные не могли рассчитать, когда придет их очередь, и каким-нибудь чудом оставить друг другу записки в уборной. Сколько забот, сколько маневров, чтобы затруднить сообщение и замести следы!»

И заключенные ждали, когда изощренные фантазии мелкого начальства позволят им посетить уборную и худо-бедно облегчиться.

В этом месте, где можно было поплескать себе в лицо водой, что считалось умыванием, Жак понял наконец, почему его сокамерники заправляли брюки в носки. «Брюки в те времена были довольно широкие, и когда вы умывались, их забрызгивала вода. Чтобы не ходить с мокрыми штанинами, их заправляли в носки, и вода попадала на обувь. Таким образом я загубил мои элегантные замшевые ботинки.

Раз в десять дней нас водили в душевую, там нас ждал охранник в сером халате поверх формы, исполнявший роль цирюльника. Для бритья у него была машинка, поэтому все выглядели небритыми. Поскольку мы были подследственными, а не осужденными (пока!), то имели право носить гражданскую одежду и не брить головы. Официально, пока нас не осудили, мы не обязаны были ходить обритыми. И если долго оставались под следствием, как, например, я, то обрастали косматой гривой волос.

И тут мы оказывались перед дилеммой. Волосы символизировали свободу, и почти никто не хотел их лишиться. Если обратиться к парикмахеру, он или побреет наголо, или вообще ничего не станет делать. Но выход был найден. Поскольку экспедиции на оправку дважды в день были довольно продолжительными – на каждую из шестидесяти камер имелось только десять очков, – обросшие волосами узники, справив нужду, заходили в уголок, невидимый в окошко, и подпаливали друг другу волосы с помощью спичек. Помню одного бывшего коминтерновца, который достиг в этом деле артистизма. Для этого пользовались расческами, если они были из несгораемых материалов. Действовали крайне осторожно, тем не менее случались несчастные случаи. Однако мы упорно держались за наши химеры, за волосы свободных людей, словно и не догадывались, что на нас надвигалось.