Жак-француз. В память о ГУЛАГе

За месяцы, проведенные в камере подследственных, Жак успел немного освоиться; он знал, какая волна приговоров обрушилась на его сокамерников. Один за другим возвращались они в камеру после объявления приговора. «Некоторые возвращались молча, с застывшими лицами, и вопросов им мы не задавали. Другие были так потрясены глупостью, избитостью, лживостью мотивировок судебного решения, что не могли сдержать обуревавших их чувств. Нас было больше шестидесяти, и каждому казалось, что его окатили помоями. Между собой мы шептались:

– Это катастрофа в истории социализма. Вероятно, это заговор в недрах НКВД. Почему ЦК не вмешивается?»

Жак помнит почтенного директора школы, которого в последний раз вызвали к следователю и прочли ему его дело. Самым тяжким обвинением против него было свидетельство его сотрудника: «Когда он читал в прессе об успехах социализма, он не выражал радости». И директору дали десять лет. Но Жак-француз был упрям: «Временами я отдавал себе отчет, что дело мое швах, что я пропал. И все-таки мне не верилось… Я думал: это слишком глупо, это несерьезно, этого не может быть, меня освободят. Надо держаться, надо держаться».

Жак еще верил, что доброжелатели пытаются его освободить. Может быть, тот начальник, который желал ему добра и стер из личного дела следы его пребывания в Европе с заданием? «Срок моего следствия был намного дольше обычного. Как правило, в следственной тюрьме люди проводили от двух до восьми месяцев. Важные персоны – те могли задерживаться и дольше, потому что им сочиняли железобетонные обвинительные акты, чтобы легче было вынести расстрельный приговор. Но это был не мой случай. И много месяцев меня не допрашивали и не пытали. Так что у меня были основания надеяться, что меня освободят. Позже, когда я вышел из ГУЛАГа и почитал исследования об этом периоде, я подумал – непохоже, чтобы мои начальники хлопотали о моем освобождении. Они обо мне забыли, и мое личное дело осталось в когтях у бюрократов, а уж эти ничего не забывают. А потом мне вынесли приговор, а это уже необратимо!»

Жак, таким образом, ждал в Бутырках больше шестнадцати месяцев – и вот его час пробил. Расследование (на самом деле это была карикатура на расследование) считалось оконченным. Не было суда, не было разбирательства. Только допросы, избиения, пытки. И долгое ожидание. Потом Жака препроводили к чиновнику в штатском, который усадил его за стол и дал ему ознакомиться с его делом. Эта процедура, по закону обязательная, была пустой формальностью. Фальсификация показаний была обычным делом. Стоило ли выдерживать пытки, если в конце концов показания подправляет следователь? Но с этим Жаку не пришлось столкнуться. Зато он получил доступ к показаниям «извне», благодаря которым его «разоблачили». «Там были показания двух людей, которых я смутно знал. Одни дала русская, работавшая в службе Коминтерна; я знал ее мужа, я с ними немного общался; раз или два они меня приглашали к себе. Другие показания исходили тоже от русской из службы международных связей. Содержание их свидетельств было самое что ни на есть расхожее: “Сын буржуазных родителей… говорит на многих языках… это подозрительно…” или “Я не уверена, что он правильно указал имя своего отца”. Позже, набравшись гулаговской мудрости, я понял, что этим людям наверняка угрожали, что их запугивали, и ведь они показали на меня самый минимум того, что от них требовалось, просто чтобы избежать той же судьбы». К этим свидетельствам добавлялись показания одного из начальников – не того ли, который, по ощущениям Жака, был им недоволен? Звали этого начальника Борис. По словам Бориса, секретный агент, происходящий из богатой и высокопоставленной семьи, владеющий многими языками, представляется опять-таки весьма подозрительным. Годы спустя, в Сибири, некий ревностный чиновник по фамилии Павлов попытается воспользоваться этими показаниями, чтобы получить от Жака показания на самого Бориса.

После того как Жак ознакомился со своим не слишком вразумительным делом, чиновник дал ему прочитать постановление ОСО, представлявшее собой выдержку из протокола заседания. Жак, точно как Александр Солженицын несколькими годами позже, попросил дать ему прочесть содержание документа, решившего его судьбу. Чиновник велел ему расписаться. Он отказался.

– Это не имеет никакого значения, – бросил ему бюрократ, – за вас распишется надзиратель.

Жак расписался. Если бы он не стал этого делать, чиновник написал бы попросту: «С решением ОСО ознакомлен», а надзиратель подтвердил бы это своей подписью.