Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Бланк «выписки из протокола» был немногим больше открытки. Сверху – отпечатанный заголовок: «Особое совещание при народном комиссаре» (ОСО), ниже слева: «Слушали», а справа: «Постановили». Под «Слушали» были напечатаны на пишущей машинке имя и фамилия Жака, отчество, год рождения, национальность, то есть этническая принадлежность – француз, партийная принадлежность, место работы и должность. Официально Жак никогда не был членом советской компартии. Он никогда даже не начинал процесса перевода из польской партии в советскую, хотя для него, агента разведки Красной армии, это было бы вполне обоснованно. Но с 1934 года начались чистки сперва в партии, потом в госбезопасности, и большая часть переводов из братских компартий в советскую была приостановлена.

Под строкой «Постановили» – мотивировка и срок наказания – стоит запись: «За шпионаж в пользу Франции и Польши». Он приговаривается к направлению «в исправительно-трудовой лагерь на срок восемь лет. Статья 58-я». Сегодня Жак рассуждает о бюрократической абсурдности избранных мотивировок: «Позже я встретил в ГУЛАГе человека, который решил схитрить и признался в том, что состоял на службе у Никарагуа, в надежде, что власти почувствуют нелепость обвинения и его отпустят. Но это крошечное государство на другом краю земли, несмотря на всю его экзотику, не устроило следователей. В высших сферах Никарагуа никого не интересовала. Моего товарища принялись избивать, чтобы он признал себя шпионом… Японии! Так в ту эпоху понималась политкорректность».

Читая свой приговор, Жак чувствует, что задет за живое. Всё это производит на него, как он говорит, «неизгладимое впечатление», но в глубине души он все еще не верит. Просто недоразумение еще не разъяснилось. Жаль, но это значит только то, что его невиновность будет установлена позже. Подобно тому как для отцов коммунизма химера воплощения в жизнь коммунистической утопии всё дальше отступала к горизонту, так для Жака постоянно отодвигалась вдаль химера его оправдания, пока наконец он не осознал всей огромности обмана. Но в тот момент, когда его, пламенного революционера, осудила, можно сказать, сама Революция, ему еще очень далеко было до этого осознания, и пока до его сведения доводят приговор, его переживания еще озарены надеждой. Возможно, Жак, искушенный в восточных техниках отстранения от происходящего, говорил себе, что подхвачен катастрофическим вихрем, который куда огромней судьбы отдельного человека.

Поздним вечером его препроводили обратно в камеру. Там было не повернуться от тесноты, и всех этих людей тоже осудили без явки в суд, по тому же протоколу. «Все по 58-й статье. Но у меня пункт 6, то есть шпионаж. А были еще пункт 7, означавший контрреволюционный саботаж, пункт 8 – террор. Большинство, как я, получило восемь лет. Некоторые, очень немногие, – пять лет. И один человек, понимаешь, один-единственный из всего конвоя, из шести сотен, отбывших на восток, получил всего-навсего три года, мы узнали об этом из переклички, которая повторялась все время, как молитва, с упоминанием срока, “восемь лет”, и это звучало как “аминь”».

На следующее утро всех обитателей камеры вызывали по пять человек и переводили в другое здание. Там оказалась уже толпа таких же, как они, общим счетом шесть сотен осужденных в один и тот же день по пятьдесят восьмой жертв Большого террора, который за два года отправил в лагеря миллионы и убил около семисот тысяч человек.

Начались бюрократические процедуры, первым делом выдача вещей. Жак был одет все в тот же европейский костюм, когда-то шикарный, а теперь совершенно неуместный и вконец изношенный. Замшевые ботинки разваливались: во время умывания на них лилась вода, замша потрескалась. «Они никак не годились для ГУЛАГа. Надо бы мне обратиться в фирму-производитель. Я не стану подавать рекламаций, а так, по-дружески, дам кое-какие советы, чтобы предотвратить порчу обуви в определенных обстоятельствах». У Жака еще сохранилась парижская шляпа, и один совсем молоденький арестант умолял ему ее продать. Жак подарил ему эту шляпу. «В момент перевода из Бутырок в лагерь заключенные, которым было нечего надеть, имели право купить у администрации старую одежду. Я подарил парижскую шляпу, потому что один товарищ по камере со смехом заметил, что там, куда я еду, она будет, пожалуй, неуместна. Он же подарил мне темно-синюю шапку с желтой окантовкой, купленную в тюремном ларьке. Это был отравленный дар: в дальнейшем выяснилось, что это старая модель милицейской шапки, о чем мой товарищ, иностранный коммунист, не подозревал». Жак отделался от громоздкого «шпионского» чемодана, но оставил зимнее пальто верблюжьей шерсти, предназначавшееся совсем для других путешествий.