Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Другой пример – необходимость поддерживать ночью огонь в печке, обогревающей барак. Когда пришла моя очередь, я старался изо всех сил не дать огню погаснуть, но я был белоручкой и растяпой, и несмотря на все мои усилия, к утру печь погасла и остыла. Трудно описать ярость, вполне заслуженную, которую наутро выплеснули на меня товарищи: они были уверены, что это новое доказательство моего наплевательского к ним отношения. Я до сих пор злюсь на себя за глупость и неумелость. Причем я понимал, что объяснять им что бы то ни было бесполезно. Я помалкивал. Но оказалось, что один из моих соседей по бараку проснулся ночью и видел, как я пытался развести огонь. Но он так превратно понимал мое отношение к делу, что вместо того, чтобы меня поддержать, заметил:

– Я-то видел, как Жак хлопотал у печки, но сейчас он даже не снисходит до объяснений!

К счастью, в бараке нас было сто человек и моя очередь наступала только раз в сто дней! Да еще минус два летних месяца. А мои товарищи просто не в силах были себе представить, что образованный человек, говорящий на множестве языков и способный правильно написать заявление по-русски, когда его просят, не умеет поддерживать огонь в печи или опустить на землю груз, не задев напарника. В конце концов до них всегда доходило, что я крайне непрактичен и что это не моя вина, а моя беда. Тем временем меня направляли на другую стройку, переводили в другой барак, и всё начиналось сначала.

Сегодня каждый раз, когда я гуляю по цивилизованному городу и вижу какие-то уличные работы, это для меня всё равно что музыка – Моцарт или Бетховен: отбойные молотки, эти сложные механизмы и дорожные рабочие в щегольских касках и в перчатках, надежно защищающих руки, в удобной одежде и в резиновых сапогах. Когда им нужно вырыть яму, они нажимают на кнопку, и машина бурит для них дыру в асфальте. А мы работали вручную, в грязи, потому что когда нам ценой нечеловеческих усилий удавалось пробиться сквозь замерзшую почву, твердую как цемент, лед сразу начинал таять и мы тонули в грязной жиже. А единственной нашей техникой были хилые ослабевшие мускулы недоедающих, плохо одетых, измученных людей, у которых отнято всё, что можно отнять. И когда я здесь встречаю на улицах сытых рабочих с отменным снаряжением, я вспоминаю тех, с кем сидел вместе, и товарищей, оставшихся в России, где труд и в обычных условиях ненамного отличается от труда в ГУЛАГе.

Рабочий день тянулся без конца. На обратном пути из последних сил добирались до зоны и до колючей проволоки. Часовой отпирал ворота и пересчитывал нас снова, чтобы узнать, все ли вернулись. А потом мы уже без охраны шли к баракам. Бывало, что я падал на нары и засыпал, не дождавшись появления дневального с супом, который он приносил в ведрах. Тогда мой сосед-крестьянин принимался меня будить:

– Слышь, пора жрать!»

Вклад Жака в строительство коммунизма не ограничивался тем, что он долбил мерзлую землю. Лагерь был придатком Норильского горно-металлургического комбината: добывали никель, медь, каменный уголь и кобальт, поскольку этими полезными ископаемыми была богата норильская земля. Из горной породы извлекали металл и посылали его на «Большую землю» (так в ГУЛАГе называлась собственно Россия, от которой заключенных словно отделял океан). «Рудники имели по крайней мере одно преимущество: температура там никогда не опускалась ниже десяти градусов мороза. Но зато часто случались аварии, потому что галереи были плохо укреплены, и никого это не заботило, ведь единственной целью была выработка. Я, спускаясь под землю, никогда не испытывал священного ужаса, но многим моим товарищам он был знаком».

Никель из далекого Норильска был жизненно необходим для производства стали; таким образом, зэки работали на войну. Для того же нужно было строить новые заводы, возводить жилье для рабочих, инженеров и начальства. Фабрики часто строились из древесины, потому что леса в регионе было в избытке. Но употребляли и цемент. Кроме того, Жак строил дороги, грузил уголь на баржи, плававшие по Енисею, и лесоматериалы на платформы, а до того выкапывал бревна изо льда и катил по снегу. «В минус тридцать пять мы с Арчилом носили доски в восемь метров длиной – он впереди, я позади. Это не мешало мне рассказывать ему о Франции, а ему мне – о Грузии. Но на нас донесли, и прораб нас разлучил!»

Только спустя пятьдесят лет Жак решился написать о голоде в ГУЛАГе. В «Справочнике» он об этом не говорил, только процитировал Достоевского. Не вставил его описаний в «Фрагменты жизни». Не упоминал в наших с ним разговорах. Голод, квинтэссенция коллективного страдания, ежедневные лишения, всеобщая беда, поражающая всех без исключения, ежеминутная пытка… Жак доверил это бумаге довольно поздно, в книге «Ах, как она была прекрасна, эта утопия!», словно изгоняя этого беса во имя всех своих товарищей по несчастью: