Жак-француз. В память о ГУЛАГе

«Стенки пустого желудка сокращаются, задевают друг за дружку. Ничегошеньки съестного, чтобы их раздвинуть. Они будто хотят сами себя пожрать. Нет, я не знаю, так ли точно оно происходит, но так я чувствую… Неутолимая боль. Только сон способен немного ее успокоить. В лагерях говорят: “Сон – дело святое: укрепляет нервы и еды не требует”.

Сколько уж лет я голоден! И твердо знаю, что так всегда и останусь голодным. Голод терзает желудок, но забирается и в голову. Мои мысли мешаются. Смутные воспоминания выплывают из далекого прошлого. … Мы сидим вокруг стола, на котором валяются остатки ужина: недоеденные куски белого (!) хлеба, куриные кости, на которых еще осталось мясо, стаканы с недопитым вином… Я делаю сверхчеловеческое усилие, чтобы оторваться от этого сводящего с ума миража… А вот я на Елисейских Полях. Прекрасная погода. Гуляют счастливые люди. Они даже не подозревают о существовании ГУЛАГа. Шикарные витрины, кафе, бары, веселые сотрапезники вокруг стола с… Нет, к чертям воспоминания! Даже если я в один присест съем свою пайку, шестьсот граммов черного хлеба, голод останется со мной»[27].

Нужно еще добавить, что если зэк соглашается больше работать, он получает больше еды. Но добавка питания не восполняет дополнительных усилий, откуда знаменитая гулаговская поговорка: «Не маленькая пайка убивает, а большая». Теоретически в некоторых лагерях за работу платят. «К сороковому году в Норильске я ухитрялся зарабатывать двадцать семь рублей. В те времена пачка табаку стоила двести рублей. Значит, надо было больше работать и меньше есть».

В этих полярных областях к изнурительному труду и голоду добавлялся невыносимый холод. «Начиная с минус сорока каждые полградуса чувствуешь на собственной шкуре, промерзаешь до костей. Когда доходит до минус пятидесяти, нужно делать усилие, чтобы расклеить веки, и каждый вдох врезается в легкие ножом. Ниже пятидесяти семи я мороза не помню. Это случилось один раз, температура держалась двое суток. Дыхание, смерзаясь, образовывало ледяную корку, которая резала перегородку носа. Некоторые предпочитали оставить нос снаружи – лучше уж отморозить. Они все время дули на каплю, которая повисала на кончике носа. Какие тут платки – снять рукавицу и полезть в карман было практически невозможно: пальцы тут же коченели. И тем более тяжело было застегнуть пуговицы, помочившись.

Охранники в дубленых тулупах и толстых валенках заставляли нас разжигать костры, у которых все время грелись, подпуская к ним на пять минут в час. Еще надо было беречься искр: одежда была вся хлопчатобумажная – белье, ватник и ватные штаны, портянки, бушлат, шапка».

На «пятьдесят восьмую» без конца нападали уголовные, и Жак не избежал общей участи.

«На меня несколько раз нападали – для грабежа или по другим причинам. В первые норильские месяцы я работал с железными крючьями, цепляя ими бревна. Один тип, в котором я сразу разглядел блатного, подошел ко мне и обругал сволочью. При этом он смотрел мне прямо в глаза. Я не двинулся с места и тоже посмотрел ему в глаза. Тогда я еще не боялся. Со временем мне стало ясно, что, даже если боишься, нельзя подавать виду. После долгой паузы он ослабил давление.

– Если бы ты был сукой, у тебя были бы сучьи глаза. А у тебя вроде человеческие.

Позже до меня дошло, что он принял меня за стукача из-за милицейской шапки, которую мне подарили в Бутырках. Но потом понял, что обознался: блатным нюх не отказывал».

В дудинском лагере Жак из-за одного уголовника впервые попал в карцер. «Блатные меня избили, это наделало шуму и замедлило работу. По советскому правилу каждый, кто участвовал в нарушении, из-за которого пострадала работа, отправлялся в карцер независимо от того, был ли он виноват. Я попал туда в первый раз – но не в последний. Это тогда молодой Шмуль Шварц попытался без моего ведома передать мне свою пайку. В карцер отправляли за любой пустяк: плохо поздоровался с начальством, опоздал на поверку, на побудку или на отбой, держал в бараке недозволенную вещь. В карцере было неизменно холодно, сыро и темно. Цементный пол не просыхал. Над дверью лампочка, забранная металлической сеткой. Параша – липкое вонючее ведро. В одном карцере, где мне пришлось побывать, фундаментом оказалась яма с замерзшей водой, которая обеспечивала всему помещению ледяную температуру. В том карцере я мог или стоять посредине, или делать три шага взад и вперед, чтобы не вмерзнуть в этот лед.

Побудка в пять утра, отбой в двадцать три. Днем разрешено находиться только в белье. Вечером охранник приносил “постель” – три доски, сбитые вместе двумя поперечными досками. Я клал эту “постель” прямо на пол, натягивал на себя одежду и пытался спать. Помню, что ночью меня то и дело будил холод и я пытался согреться ходьбой – три шага туда и три обратно. Но часовой за окошком каждый раз орал мне, чтобы я лег. До пяти утра вставать запрещалось».