Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Жак затруднялся объяснить, почему выжил – зато охотно рассказывал, каким образом это получилось и как ему тысячу раз повезло ускользнуть от гибели в ГУЛАГе: «В меня никогда не стреляли вне зоны, которую охранник обозначал четырьмя кольями. Любой переход за очерченные границы означал верную смерть. Я видел, как застрелили человека, пока он испражнялся. Он не хотел этим заниматься внутри огороженного пространства, где были люди, и отошел немного в сторону. Он упал мертвым на собственные испражнения. В другой раз нас вели на стройку по дороге, вдоль которой валялись мешки с мукой, намокшие, потому что лодка, на которой их перевозили, утонула. Драгоценную муку выудили и теперь разложили для просушки, мешки от влаги кое-где прорвались, и оттуда вылезали комья мокрой муки, похожие на куски гипса. Мы были страшно голодны. Внезапно двое заключенных, очень молодые, вышли из строя и бросились к мешкам. Конвоир выстрелил без предупреждения из мощной боевой винтовки, пуля пробила навылет позвоночник первого и разнесла череп второго. Оба упали в лужу. Когда через одиннадцать с половиной часов работы мы возвращались назад, лужа была красна от крови».

Оценить смертность в лагере трудно, отмечал Жак. Она меняется в зависимости от многих факторов. Сам он оказался в опаснейшем положении: из следственной тюрьмы, где полтора года он провел в относительно сносных санитарных условиях (в Бутырках кипятят воду), угодил в недавно созданный лагерь, где еще ничего не приспособлено для выживания, а это было чревато тяжелыми последствиями. Вновь прибывшие умирали от дизентерии, которая передавалась через отхожие места. Вшей, как ни странно, в советских лагерях было мало, зато хватало клопов.

Трудовое соревнование составляет основу «перековки», но и соревнование по части санитарии и гигиены лагерной системе не чуждо. «Первая секция лагеря вызывала вторую секцию на соревнование по уничтожению клопов и брала на себя письменное обязательство провести в год столько-то санитарных мероприятий. Если не удавалось проводить их регулярно, потом проделывали их все в одну неделю: три-четыре ночи подряд жгли в бараках серу и спали под открытым небом на промерзшей земле. Ночью солнце стояло ниже, и комары и мошка не оставляли на нас живого места. Но зато на какое-то время мы избавлялись от клопов».

Выживание в лагере зависело главным образом от находчивости – от умения обойти правила, по которым происходило трудовое перевоспитание, от умения уклоняться от наиболее тяжелых работ, пристраиваться на «теплые местечки», благодаря какому-нибудь таланту или возможности заработать себе льготу, немного масла или сахара. Жак пускал в ход свой талант художника, чтобы обменять его на кусок хлеба; другой использовал материалы из сапожной мастерской на изготовление домашних тапочек для подруги начальника, а взамен получал котелок супа. «Отлынивать от работы, что ни говори, нехорошо, если вы член бригады: ведь вы перекладываете свою нагрузку на товарищей. Но зато при всяком удобном случае я без зазрения совести халтурил, если мне поручали индивидуальное задание, или эксплуатировал систему. От мешков с цементом я отрывал куски бумаги и, если удавалось раздобыть карандаш, делал рисунки, которые веселили моих солагерников.

Однажды нам приказали разгружать с барж ящики на что-то вроде конвейера, который, однако, работал отвратительно, так что в конце концов нам пришлось перетаскивать эти ящики на спине. На берегу пошел дождь, охрана ослабила бдительность. Мы набились в кабину электрика. Внезапно в это убежище ворвался один из наших самых главных и наиболее опасных начальников. Я интуитивно достал блокнот с зарисовками и стал листать страницы, поглядывая на часы, будто следил, как долго не работает конвейер. Начальник принял меня за служащего, и я избежал кары». Отлынивать от работы – это была еще одна форма туфты, иногда граничившая с откровенным саботажем. «Вместо того чтобы строить дорожное полотно из огромных каменных глыб, которые мы добывали в карьере, я возводил из них целые постройки, внутри которых ровным счетом ничего не было. Я очень старался, и вот наконец я укреплял замковый камень свода. Работа моя была художественная, хоть и бесполезная, никому не нужная – но я был так рад, что оставил в дураках систему!»