Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

– Амели, ты не так поняла! Я говорил без какой-либо задней мысли. Это было всего лишь впечатление!

– Знаю я, какое это впечатление! Очень жаль, что она так быстро бегает, а?

– Ты не права, Амели! Я говорил об этом с художественной точки зрения!

– Художник! Вы только посмотрите на этого художника! Кто поверит, что он отец четверых детей! – после приступа пронзительного смеха заявила Амели.

«Нечестивцы» заухмылялись, сбежались кумушки и дети. За спиной Амели послышался визг младенца.

– Послушайте, как плачет со стыда его дочь! Бедная малышка! Когда она вырастет и поймет, что ее отец – сатир, как я должна буду объяснить ей это? Бедняжка!

Но поскольку «бедняжка» зашлась в крике, Амели резко повернулась и заорала:

– Заткнешься ты, наконец, дочь сатира! – И, обращаясь к публике, продолжила: – Господин подстерег маленькую пастушку и получил удар по кумполу. И все-то у нее напоминает либо золото, либо море, а ее титьки – самое потрясающее, что только есть на свете! Скажи, милый муженек, а то, что у меня в корсаже, тебе ничего не напоминает?

Грянул дружный взрыв смеха. Столяр в отчаянии с воодушевлением ответил:

– Как же! Напоминает… две тыквы!

Амели зашлась в ярости:

– Ах вот как, ты оскорбляешь мать своих детей? На этот раз ты явно сболтнул лишнего, и это тебе будет дорого стоить!

Она отошла от окна. Памфилий, уже испугавшийся собственной храбрости, закричал:

– Амели! Я хотел сказать, две хорошенькие тыквочки! ХОРОШЕНЬКИЕ, Амели!

– Бедняга, мне кажется, это добром не кончится! – произнес Филоксен.

Все ждали, что Амели появится на пороге своего дома с метлой в руках, но этого не произошло, зато в окне показался глиняный горшок, который она, держа за ручки, выставила в окно. Послышался ее ласковый голос:

– Кто хочет отведать рагу из барашка с фасолью со своего огорода? Рагу отменное, с маслинами, с грудинкой и чуточкой тимьяна. Всю ночь на огне протомилось!

Зрители замерли; все, кто находился на террасе, повскакали со своих мест: Памфилий в страшном волнении воздел руки к горшку и закричал:

– Не делай этого, Амели! Нет, Амели, нет! Если ты сделаешь это…

– Но ведь влюбленные в золотых пташек сатиры с художественной натурой, пренебрегающие тыквами, не станут есть рагу из барашка… Так что я поступлю с ним вот так! – продолжала неумолимая Амели.

Памфилий едва успел отпрыгнуть назад, чтобы увернуться от дымящегося горшка, который взорвался у его ног; присутствующие разразились овациями.

Он бросился спасать куски мяса, но псы, сначала два, потом три, потом четыре, непонятно откуда взявшись, затеяли между его ног ожесточенную возню, из которой он вырвался только благодаря нелепым антраша, от которых у учителя слезы выступили на глазах; «нечестивцы» – те просто рыдали от смеха, а Филоксен, прислонившись к стене и поддерживая обеими руками свое пузо, издавал детские повизгивания.

Лу-Папе и Уголен, не засиживаясь с друзьями, отправились в родовой дом Субейранов. Они ожидали господина Тремела, который должен был рассчитаться за поставки первых четырех месяцев года. Он приехал в автомобиле, маленьком, но новеньком и снабженном таким мощным мотором, что, даже когда тот работал вхолостую, автомобиль подпрыгивал на месте. Они устроились в столовой – при закрытых дверях и ставнях, – и Лу-Папе долго сличал расписки посыльного из Обани с описями господина Тремела. После довольно длительного спора они пришли к согласию, и господин Тремела выложил на стол восемьдесят четыре луидора; Уголен проверил каждую монету, бросая ее на мраморный камин и определяя по звону, не фальшивая ли она.

– Не то чтоб я не доверял, но как знать, может, вас самого обманули.

Затем они втроем пообедали дюжиной дроздов, полентой, яичницей огромных размеров с нежными кончиками дикой спаржи, а на десерт съели килограммовый пирог, который господин Тремела привез из города, как и бутылку в соломенной оплетке, претендующую на то, чтобы содержать шампанское.

Разговор был весьма поучительным: господин Тремела признался, что разоряется, занимаясь продажей гвоздик, и что из-за конкурентов – итальянцев, которые недавно освоили иностранные рынки, – он на грани того, чтобы распроститься с машиной и загородным домом.

Уголен и Лу-Папе с печальным видом отвечали ему, что, учитывая невысокую цену, по которой он согласился покупать у них цветы, им с трудом удавалось все это время оплачивать удобрения и инсектициды и что в настоящее время они даже подумывают об окончательном возврате к турецкому гороху, который отличается необыкновенной урожайностью. Господин Тремела похвалил их за столь разумное решение и заявил, что единственное, о чем он будет сожалеть, так это о том, что ему не придется более каждые три месяца видеться со столь приятными компаньонами…