Жара

– Анна Германовна, поясните вашу мысль, – попросил Измайлов. – Эксперты ведь подтверждают. Почерк на сто процентов крохинский. Он что, писал ее под дулом пистолета?

– Очень может быть, – сердито ответила Анна, – очень может быть. И пистолет может быть. И может быть нечто другое, что сильнее пистолета. Вот, что я хочу сказать. Господа детективы, а вам не приходило в голову самое простое – а именно самооговор. Крохин кончает жизнь самоубийством, чтобы выгородить, вывести из процесса дорогого и близкого ему человека. А такие люди у нас есть. Сын Вовочка и жена Мадлен.

– Извините, Анна Германовна, – влез Анохин, – ну почему нельзя было дать ложное признание и остаться живым? Смягчающих обстоятельств у Крохина-старшего хоть пруд пруди. Суд бы пошел ему навстречу.

– Эх, Андрей Алексеевич, – с какой-то ласковой иронией сказала Захарьина, – неужели вы не понимаете, что я раскрутила бы этого Крохина на допросе за полчаса. Где произошло убийство? На какой площади? Какое было орудие убийства? Куда дели труп? Как его туда везли? И, наконец, где спрятали? Это я еще половину вопросов не перечислила. И на все нужно было бы отвечать. А потом мы бы поставили пару простеньких следственных экспериментов. Знаете, сколько в моей практике было подобных самооговоров. Вспоминать тошно. И все это были в основном хорошие люди, старавшиеся выгородить своих близких, наделавших грязных дел. Так что это не метод защиты. Михаил Семенович Крохин или сам решил, или ему кто-то подсказал, что коли хочешь сделать самооговор, то сразу концы в воду. А в нашем случае – голову в петлю. Но кто эти доброхоты? Это мог быть настоящий убийца. Это мог быть не убийца, но искренне расположенный к Вове Крохину человек. Здесь на передний план выдвигается фигура строптивого Брахмана. Дело в том, что он принял прямое участие в вывозе трупа и его захоронении. На этом я его прижму. Но дорогая Любовь Николаевна, майор Сидорова, я убедительно прошу вас вскрыть квартиру Розенфельда и вылизать ее с величайшей тщательностью. Где был убит? Где лежал труп? Ну, в общем, вы меня понимаете.

– Уже лечу исполнять, – отрапортовала Любаша. – Андрей Алексеевич, выйдете на пять минут. Обговорим некоторые детали. Мы со своей стороны, то есть со стороны научно-исследовательского отдела подтянем лучшие силы.

– Теперь я предлагаю нам разделиться, – после некоторой паузы сказала Захарьина, – мне предстоит полный неизъяснимого очарования допрос господина Брахмана.

* * *

Брахман плавно, не спеша вошел в кабинет старшего следователя по особо важным делам при Генеральном прокуроре Российской Федерации. Лицо его выражало благожелательность и полную готовность сотрудничать со следствием. Правда, проскальзывали искорки иронии на тему о том, что как-то бедненько и скудно вы тут сидите. Кабинетик небольшой, да и мебель была расставлена все еще времен застоя. Брахман был абсолютно спокоен. Никакой готовности взвиться, разойтись и поскандалить.

– Здравствуйте, уважаемый Петр Михайлович, – начала Захарьина. – Знаете, как в песне поется. Что было, то было, и нет ничего. Вы нам давали показания о том, что вы не знаете, где Розенфельд, и прочее, и прочее. Оперативным и процессуальным путем нам удалось доказать, что эти показания были ложными и что еще важнее, они были заведомо ложными. Наш последний разговор с вами состоялся семнадцатого августа во вторник, и, надо сказать, к этому времени Владимир Борисович Розенфельд был давным-давно мертв. А вы, насколько нам известно, принимали самое деятельно участие в похищении его трупа. Я права? – лукаво улыбнулась Анна.

– Госпожа старший следователь, вам ведь важно установить истину, а не укалывать меня. Я думаю, что за свои ложные показания я понесу предусмотренное уголовным кодексом соответствующее наказание. Выслушайте мой рассказ. В нем все будет правдой.

Далее Брахман изложил спокойно и веско свою версию произошедшего.