Жажда

— Да замолчи, ты! Постыдился бы. Эх! — напустился он на певчего.

— Простите меня, но я так люблю господина директора, — продолжал ныть певчий, как по мертвому.

Бестактность Грозуцы и само появление Джеордже подействовало на разгулявшихся гостей, как холодный душ. Аппетит у них тоже пропал, так как в ожидании хозяина они наелись и напились до отвала и теперь не знали, чем себя занять. Эмилия присела в стороне и мрачно смотрела на них. Молчание становилось угнетающим, гости переглядывались, потом украдкой посматривали на продолжавшего невозмутимо есть Джеордже.

Грозуца наполнил стаканы вином и с презрительной улыбкой расставил их перед гостями, давая этим понять, что хотя он и пьян, но господа в десять раз пьянее его и не в силах даже сами налить себе.

Наконец священник, которого одолевал сон, не выдержал и поднял стакан.

— Ну, с приездом! Добро пожаловать! Хорошо, что ты приехал. Теперь мы сплотим наши силы на благо села. Ибо, Джеордже, дорогой мой, тяжелые времена мы переживаем теперь.

— Да здравствует его величество король Михай! — завопил Грозуца, поднимая стакан.

Джеордже медленно встал, с угрюмым видом взял свой стакан и так выразительно взглянул на Грозуцу, что тот сразу задумался, не сказал ли он какую-нибудь глупость?

— Да здравствует румынский народ, Грозуца! — тихо сказал Джеордже. — Благодарю вас за то, что пришли, — уже более любезно обратился он к гостям. — Что касается всего остального, так об этом мы поговорим потом… Будьте здоровы…

— Выходит, нас выпроваживают, — кисло улыбнулся Кордиш и многозначительно подмигнул. — Теодореску, конечно, устал… Это понятно… но уж не так…

Гости разошлись с такой поспешностью, словно их подгоняли в спину. На улице все в недоумении переглянулись. Что случилось? Как будто с ними обошлись вежливо, и все же они чувствовали себя обиженными.

— Знаете что, пошли ко мне? — предложил Кордиш. — Цуйка у меня есть, веселья не занимать… Кроме того, мне незачем спешить… с этим…

— Госпожа, я в отчаянии, — наклонился Суслэнеску к Эмилии, которая осталась сидеть на стуле, тоже удивленная словами Джеордже. — Я никогда бы не осмелился… но я был…

— Не беспокойтесь, господин учитель, — перебил его Дан, но голос его прозвучал так неестественно, что Суслэнеску рассмеялся. Щеки у него горели, и он не осмеливался встать с кушетки, чувствуя, что так он никому не мешает.

«Обычная жизнь, в которой я хочу найти себе место», — подумал он и, подняв глаза, натолкнулся на фотографию Андрея Сабина в раме из ракушек. Не отрывая глаз от этой плохой фотографии гимназиста с неопределенными чертами, причесанного на пробор, Суслэнеску спросил Дана:

— Это твой друг?

— Да ведь это мой двоюродный брат, вы уже забыли?

— Ах да, да, — растерянно пробормотал Суслэнеску и умолк.

Эмилия стелила постели в соседней комнате. Глухие удары по пуховым подушкам, шелест простыней звучали так интимно, что Суслэнеску хотелось провалиться сквозь землю. Он вздохнул с облегчением лишь тогда, когда оказался наконец в просторной столовой, где ему постелили. Комнатой пользовались, очевидно, лишь в исключительных случаях, и поэтому вид у нее был неприветливый. Суслэнеску украдкой следил за лицом Дана, стараясь уловить следы тех же мыслей, которые волновали его. Вновь услышав шелест простыней в соседней комнате, он быстро заговорил:

— Я приехал в деревню, чтобы отдохнуть. Достаточно натерпелся от вас. Вы неумолимая, безжалостная молодежь… Так ты двоюродный брат Сабина? Да, конечно, теперь я припоминаю… А что с ним? По-прежнему не хочет являться в гимназию? Это глупо, и я хотел бы сам ему об этом сказать. Нет смысла обижаться на жизнь за то, что она складывается не так, как мы хотим… Какие грустные фигуры — «сельская интеллигенция»… апостолы…

Суслэнеску скользнул под тяжелое одеяло из вишневого шелка, снял очки и остался с ними в руках, не зная, куда положить.

— Послушай, Дан Теодореску, — смеясь, спросил он, — ты любишь людей?

— Не знаю. Никогда не думал об этом… Не хотите ли почитать перед сном? Могу предложить неплохой детективный роман… четыре убийства. Кто же будет преподавать нам историю вместо вас?

— Кто-нибудь другой, — пробормотал Суслэнеску, прячась под одеяло.

От постельного белья исходил запах лаванды и свежего молока…

10

— Прошу тебя, выйди, пока я разденусь, — сурово попросил Джеордже.

Окаменев от холодного, повелительного тона, звучавшего в столь дорогом для нее голосе, Эмилия страшно побледнела и мельком взглянула на мужа. Но тут же она поняла, что Джеордже стыдится своего увечья, и молча, быстро вышла из комнаты.

Эмилия присела на краешек постели, где, похрапывая, тяжелым сном спала старуха.

«Господи, какой стыд», — с ужасом подумала она, вспомнив, как мать пила по очереди со всеми гостями и плакала все громче по мере того, как пьянела. Потом Анна окончательно обессилела, не могла встать со стула и качалась из стороны в сторону. Эмилия сурово отчитала ее и уложила в постель. «Я совсем не пьяная, — пыталась сопротивляться разъяренная старуха. — Бог накажет тебя за то, что ты позоришь мать при гостях…»