Жажда

Митру прислонился спиной к узловатому стволу старой груши и курил до тех пор, пока его не одолел сухой мучительный кашель.

Вокруг все казалось белым и красивым: гордо высился каменный дом, персиковые деревья, посаженные вдоль изгороди, стояли словно застывшие часовые, из конюшни, выглядевшей богаче, чем его сгоревшая халупа, доносились приглушенные звуки — беспокойно всхрапывал жеребец Мирчя, чуя, что пришла весна. Ветра не было, но молодая листва шелестела.

Митру захотелось плакать. «Поджечь бы все это. Подпалить бы, проклятого… Не осталось бы у негодяя ни кола ни двора…»

К утру холод до того одолел Митру, что у него зуб на зуб не попадал. Если Лэдой не одолжит волов и плуг, земля останется необработанной. Просить больше не у кого. Половина села осталась без тягла, а те, у кого сохранились волы, должны сначала собрать кукурузу, потом вспахать свою землю, и уж только после этого могла наступить его очередь. Их собственный плут Флорица продала прошлой зимой каким-то венграм из Симанда, будь они тоже неладны. Правильно решила жена не брать в долг у Лэдоя. За это пришлось бы года два батрачить на него. Однако потом ей ничего не оставалось делать, как пойти к тому же Лэдою за пшеницей и кукурузой. Не лучше ли мне стать бандитом в лесу Шупреуша. Пока еще схватят… Все равно этим кончится…

Митру похудел. Ел он с отвращением, словно каждый кусок приходилось подбирать ртом из-под ног Лэдоя. Глаза у него ввалились и блестели, как у голодного цыгана. Но цыгане не стыдятся попрошайничать и едят даже падаль, коль им деваться некуда.

Так Митру бесцельно промучился всю ночь. Когда небо посветлело и холод стал пронизывающим, он проскользнул в дом и улегся рядом с Флорицей. Жена спала широко раскрыв рот и вся горела. Но к нему сон не приходил. Он думал о русских. Правильно сделали они, расправившись с барами и поделив их добро. Вот если бы баре исчезли с лица земли и все люди стали бы одинаково голодными и оборванными… Тогда не пришлось бы стыдиться…

Флорица проснулась. Щелкнув зубами, закрыла оцепеневший рот. Хотела было встать, но Митру схватил ее за руку, и она вскрикнула от испуга — думала, что муж спит.

— Не ходи никуда, слышишь?! — прошептал Митру.

— Да… как же…

— Не ходи, не то кости переломаю.

Флорица в отчаянии уронила голову на соломенную подушку.

— И не смей плакать, — продолжал Митру, глядя в потолок.

— Как же быть… едим ведь их хлеб… должны платить…

— Молчи, говорю. Мы переедем.

— Куда?

— Домой…

Скоро проснулся и Фэникэ. Флорица дала ему кусок хлеба, картофелину и проросшую луковицу. Она то и дело вздрагивала и несколько раз спрашивала Митру, не собирается ли он сходить в село или на поле, посмотреть на надел. Глупая, думала, что он не догадывается, но Митру понимал, в чем дело, и не хотел оставлять ее одну. Нет, он будет все время при ней, и пусть Лэдой скажет хоть слово, он рассчитается с ним по заслугам.

Часов в семь кто-то затопал на крыльце.

— Встали? Голышом не застану? — весело прозвучал за дверью голос Лэдоя.

— Да, пожалуйте, дядюшка, — крикнула испуганная Флорица.

Лэдой вошел и быстрым шагом направился прямо к Митру.

— Митру, дорогой, — дружелюбно затараторил он. — Я пришел попросить тебя об одном деле…

— Говори, — пробормотал Митру, охрипнув от удивления.

— Будь добр, съезди со мной до Гриндурь… Надо унавозить там землю. Удружи, в долгу не останусь…

Пораженный Митру смотрел на него, соображая, правильно ли он понял.

— Он поедет, дядюшка Лэдой. Конечно, поедет… Как не поехать… — заспешила Флорица.

Митру невольно встал со скамейки. Его заинтересовало, что будет дальше. Лэдой вышел, и его голос послышался уже со двора:

— Будь добр, запряги лошадей, а я пойду скажу жене, чтобы положила харчей. Я просил Кулу помочь мне, да он сегодня занят на станции.

С трудом отрывая ноги от земли, Митру, спотыкаясь, вошел в чистую, как аптека, конюшню. Вывел оттуда двух выхоленных, с расчесанными гривами нетерпеливых коней, потом вернулся в дом за упряжью. Когда Митру справился с лошадьми, пришел Лэдой. Он был в военном кителе и старой, огромной, как таз, шляпе.

— Вилы взял?

Хотя Лэдой старался говорить дружелюбно, теперь голос его прозвучал повелительно, по-хозяйски. Митру почувствовал это и подавил презрительную улыбку. Тряхнув головой, он вскочил на козлы, стараясь не смотреть в глаза Лэдоя. Флорица кинулась вперед и открыла ворота, надавив всем телом на обитые железом створки.

От навоза шел острый, сладковатый запах. Лэдой взгромоздился на самый верх и оттуда протянул Митру сигарету.

Тяжелая крепкая телега загромыхала по булыжнику главной улицы. Митру уставился на лоснящиеся крупы лошадей. Защищаясь от мух, правая лошадь задела его хвостом по руке. Ухмыльнувшись, он огрел ее, что было силы, кнутом. Лошадь рванулась вперед и чуть не опрокинула телегу в канаву. Когда они проезжали мимо примэрии, оттуда вышел писарь Мелиуцэ.

— На полюшко? С богом! — спросил он, сияя от самодовольства.

— Туда, туда, господин писарь, — ответил Лэдой и громко рассмеялся, как только они отъехали. — Вот образина… Все село над ним потешается. Сморчок!