Желания требуют жертв

— А как тебе больше нравится, милый? — вполне профессионально отозвалась девушка. Она подчёркнуто безразлично улыбнулась, как продавщица в булочной улыбается к вечеру осточертевшим за день покупателям, улыбнулась и тут же томно захлопала загнутыми кверху ресницами.

— Милена. Мне очень нравится Милена, — тихо, со стоном отчаяния прошептал Платон.

— Привет, малыш, у меня очень редкое имя. Меня зовут Милена, — теперь она села к нему на колени, лицом к лицу и крепко обхватила его спину длинными упругими ногами в блестящих ажурных чулках.

— Спасибо, — он с восхищеньем посмотрел на её иссиня-чёрные волосы, и внутри тут же всё закипело, перевернулось, забурлило от жажды, — погладь меня, приласкай, ну же, подари мне немного любви… — его голос звучал почти умаляющее.

Девушка звонко засмеялась, показывая белые мелкие зубки, она стала прижиматься к Платону все плотней и откровенней, но продолжала молчать. «Как хорошо, — подумал Платон, — как хорошо, что шлюхи, в отличие от пристойных женщин с их занудной чередой пустых разговоров, шлюхи умеют держать язык на замке и не болтают лишнего, когда их не просят». Он даже нарочно закрыл глаза, чтобы не видеть длинный светлый женский волос, лежащий на простыне, чтобы не видеть эту девушку, и представил себе Милену, её овал лица, острые локти и узенькие бёдра, тонкие запястья, её блестящие волосы, словно чёрный сверкающий обсидиан, не имеющий цены, и сердце его куда-то провалилось от нежности. Их пальцы тут же сомкнулись, Платон жадно схватил её, обнял свою возлюбленную. Он стал покрывать поцелуями её обнаженное тело со всё нарастающей мощью, зарываться лицом в её пахучие пряди волос, рассыпанные по подушке, он непрерывно шептал её имя и слитно, и по слогам: «Милена-Милена-Ми-ле-на, моя Милена, моя», он тёрся небритой трёхдневной щетиной о её гладкую тоненькую, почти детскую спинку, и был счастлив, был почти счастлив, ему даже хотелось плакать и смеяться от этой райской возможности, потому что он был в гуще счастья. Бесконечное количество раз он поднимался до фантастических, небывалых высот нежности, на какие только был способен. А где-то в самом отдалённом уголке сознания трепыхалась полумёртвая мысль: «Каким же разрушительным, каким же убийственным может быть счастье».

Вся эта краткосрочная любовная агония продолжалась до того самого мгновения, пока он случайно, совершенно случайно и так некстати открыл глаза. Образ прекрасной Милены тут же выскользнул из его крепких рук, распался, и, о Боже, Платон увидел совсем не то, что ему представлялось. От неожиданности Платон повалился на спину, он затрясся, заскулил, порывисто дыша, завыл от боли и тоски, от беспомощности и поражения, пытаясь засунуть в рот сжатый кулак и кусая его до крови. Всё не то, всё совсем не то! Не то! На девушку он не обращал внимания, Платон почувствовал, что его силы кончились. Внутренних сил хватает до определённого предела. Но кто устанавливает этот предел? Никто не устанавливает! Во всяком случае, не сам человек. Просто наступает момент, когда всё обрушивается от одной дополнительной капли. А что он здесь делает? Это Милена? Нет-нет, это не его прекрасная возлюбленная, это всего лишь красивая продажная женщина, и не более того.

XXXIII

Я полагаю вам нелегко целый день стоять на ногах, Ивета Георгиевна? — с самым искренним, с самым сердечным участием спросил Кантор, едва переступив порог театрального буфета.

— Хотите посочувствовать или это просто так, словесный камуфляж? Так не трудитесь, любезный, мой рабочий день уже окончен.

— Истинная правда, хочу посочувствовать и поддержать вас. И если не затруднит, в порядке исключения, чашечку чая.

— Кэн[18], любезнейший, кэн, — мгновенно перед стариком появилась чашка с ароматным чёрным чаем и тонюсеньким ломтиком лимона, плавающим на его янтарной поверхности.

— Если я правильно понимаю ваше появление, то вы сюда пришли совсем не за чаем.

Кантор уверенно кивнул головой, однако и на янтарный чай нацелился не без удовольствия.

— Так вы спрашивайте уже без околичностей. Мы с вами люди более чем взрослые и поймём друг друга.

— Ивета Георгиевна, вы позволите спросить прямо? — она согласно кивнула. — Вы верите в самоубийство Милены Соловьёвой?

— Нет, — быстро, слишком быстро ответила буфетчица, недовольно поморщившись. — Категорически не верю.

— Мы знаем, что её смерть наступила в результате отравления. И ещё мы знаем, что она слишком любила себя, чтобы травиться самостоятельно. Так что же выходит, это было убийство?

— Не знаю, любезнейший, не знаю. Скажу вам по секрету, у меня нет ни малейшего основания так думать, ибо её окружали порядочные люди, исключительно порядочные, они не вызывают и тени подозрения, но я как-то подсознательно уверена, что Милена была не способна саму себя порешить.

— В прошлый раз, если помните, вы обмолвились, что она кому- то мешала. Но тогда нас с вами прервали, не дали договорить. Что вы имели в виду?