Желчный Ангел

Мира с Маней в одной постели перестукивались сердцами, словно молоточками на ксилофоне. Адам и Дина, прижавшись друг другу, молились, чтобы эта аритмия оборвалась одновременно. «Господи, не дай нам пережить друг друга! Дай уйти держась за руки!» Моня, уже не встающий с ковра из-за артрита, слышал свой метроном реже и реже. Квакила, напротив, разгоняла сердечную мышцу до шестисот ударов в минуту и, как пьяная, врезалась в деревья, не успев затормозить. Вася, зарывшись в перья Азраила, ловил биение тысяч сердец, и вопреки обычному это был не равномерный бой, а камнепад рухнувшей лавины.

– Что с тобой, Ази? – спрашивал малыш. – Что тебя беспокоит?

Но Ангел молчал, еще крепче обняв ребенка крыльями.

Тем временем Квакила заметила на балконе фешенебельной квартиры бывшую бездомную Маню. Та опушилась, растолстела, а отсутствие ушей и хвоста придавало ей некий шарм и инопланетность.

Ворона вызвала кошку на словесную дуэль и обматерила на чем свет стоит. Маня, сытая, вальяжная, ответила, что плевать хотела на ее подхалимский умишко, на кургузое птичье мнение, и пожелала сдохнуть. Квакила отвесила взаимных «комплиментов», сказала, что еще посмотрит, кто сдохнет первым, и пообещала разорвать в пух и прах Манино бренное тело. На том они и разошлись, благо Мира отогнала с перил ворону и закрыла балконную дверь.

Тхор замечала, что знакомая птица не так любезна с ее кошкой, как с Грековской Жюли, и была уязвлена. Ибо Маня уже казалась Мире венцом творения, ума и прозорливости. Маня разделяла Мирины мысли о собственной персоне, но всякий раз негодовала, когда хозяйка закрывала балкон. Свободолюбивая кошь чуяла весну и по привычке хотела быть с южным ветром, с тающим снегом и разбуженными почками единым целым.

С приходом настоящего тепла Маргошин живот начал ходить ходуном. В левом подреберье поселилась мятежная пятка и била изнутри что есть мочи. Кулачок подыгрывал ей в районе пупка, делая Маргариту похожей на змею, заглотившую слона, как на рисунке Антуана де Сент-Экзюпери. Причем слон оказался знатным дебоширом, и его толчки были заметны окружающим даже через пиджак и плащ.

– Какой бойкий! – сказала однажды сухая старушонка в продуктовом супермаркете, поглядывая на волнующееся пузо Марго. – Мальчишка, не иначе!

Маргарита боялась лишних слов, нечаянных взглядов, а потому отворачивалась от любопытных зевак и пыталась затеряться в толпе. Все медицинские бумажки, снимки, заключения она показывала Вадиму молча, не вникая в их суть. Он внимательно вчитывался в термины и удовлетворенно кивал, успокаивая жену одной только фразой: «Все хорошо».

Однажды среди анализов попался листочек с группой крови ребенка. Четвертая, резус положительный. Вадим завис буквально на несколько секунд. Они с Маргошей обладали первой группой, и четвертая у малыша не могла быть ни по одному из законов генетики.

– Все хорошо? – спросила Марго, не разбираясь в написанном.

– Все хорошо, – поднял глаза Вадим. – Главное, что нет резус-конфликта.

По дрогнувшему голосу она поняла, что ее опасения подтвердились. Но любовь Вадима была выше законов природы, выше любого генетического материала, хромосом, ДНК и всяких научных парадигм. Его любовь была мощнее заложенного семени, прочнее материнской плаценты, питательнее грудного молока, что пробивалось капельками сквозь нетронутые еще соски. На каждое его прикосновение эмбрион отзывался радостной возней, ладонь Вадима провоцировала у малыша бурю эмоций, в то время как рука самой Маргоши не вызывала ощутимой реакции. Когда хирург целовал выстреливший пуговицей Маргошин пупок, эта внутриутробная мелочь блаженно замирала и млела, вызывая тихий смех матери.

– Это поистине твой ребенок, – шептала она мужу.

– Только мой, исключительно мой, – кивал хирург, обхватывая руками живот, как боги обнимают земной шар.

Сам же обладатель четвертой группы крови и положительного резус-фактора который месяц маялся в поиске работы, понимая, что без украденного хирургом бриллианта ждать вдохновения бессмысленно. Он за копейки переводил с английского специфические банковские тексты (вспомнил, чему учили в институте), набрал несколько учеников и репетиторствовал онлайн, готовя прыщавую молодежь к ЕГЭ по пятьсот рублей за занятие. С девяти вечера до двенадцати ночи развозил курьером заказы из ближайшего круглосуточного продуктового (мечта сбылась). В магазине ему выдали зеленую жилетку и бездонную сумку-параллелепипед, куда набивалось до тридцати килограммов еды. Заказчики открывали квартиры на узкую щелку и всматривались в Грекова с подозрением. Для курьера он был слишком белобрыс и симпатичен, для грузчика – слишком изящен в пальцах и запястьях. Мужчины, забрав сумку, захлопывали перед носом дверь. Женщины иногда совали в щель чаевые – чаще горсть железной мелочи, реже – голубые бумажные полтинники, еще реже – оливковые сотки. Курьеры-таджики меняли мелочь на купюры прямо на кассе в конце смены, но Грекову было стыдно. Он высыпал ее в круглую пузатую вазу на полу, а Жюли с удовольствием гребла заработок лапой и рассыпала по всему полу.