Желчный Ангел

– Я еще слишком молода для отчества, – кокетливо отозвалась она.

На приятном, с бежевой скатертью столе господствовала тыква. Видимо, хозяева не рассчитали с размером, поэтому тыкву приспособили везде. Она была в изумительных сахарных оладушках, в крем-супе, в пшенной каше, в запеченной свинине, да и просто – в рассыпчатых янтарных кусочках посреди антикварной тарелки с позументами.

Греков ел с наслаждением, не стесняясь. Адам Иванович плеснул в серебряные с патиной рюмки вишневой наливки, и трое полуночников утонули в наиприятнейшей беседе.

Греков был редким слушателем. Таким, какими бывают только писатели. Он не перебивал, не стремился воткнуть в паузы «а вот у меня…», он молчал и улыбался, тихо пережевывая сладчайшую тыкву и запивая ее тягучей настойкой.

Адам Иванович рассказывал запоем. О своей любви к Дине, о Валере-Бабуине, скрепившем их союз, о следах молнии на предплечьях («Ну видишь же, видишь – Д-ИН-А»), о фокуснике, об измене, о годах с Зоей Штейнберг, о Тибете и счастливом отказе в посадке на самолет…

На этих словах Греков тихо рассмеялся, обнял Адама и подмигнул:

– Теперь я знаю, о каких знакомых говорила моя Мира…

– Мирочка! – воскликнула Дина. – Да это Адамов крепчайший друг и наш общий ангел-хранитель! Вы женаты?

– Нет.

– Жаль. А кстати, про Ангела! Адам, ты не рассказал про Ангела! Неси сюда альбом!

Разгоряченный старик принес потертый фотоальбом, тыча сухим пальцем в треснувшие фотографии и умиляясь:

– Смотри, какой была Дина! Какой полет, какая попа! А это наша легенда. – Он вынул из страниц вырезанный портрет придворной дамы в голубом платье. – Фрейлина Елизавета, что служила императрице Александре Федоровне («Жене Николая I», – автоматически подумал дремавший в полукоме Моня).

Пока старик неспешно рассказывал легенду о своем предке, заключившем сделку с Ангелом Смерти, пока описывал бриллиант с фигурой внутри, венчавший нагрудный шифр фрейлины, пока во всех подробностях воспевал любовь прапрадеда к Елизавете, венцом которой стал незаконнорожденный сын – его, Адама, прародитель, пока упоминал о втором браке изгнанной придворной дамы и девочках, по родству передававших ангельский бриллиант, – Сергей Петрович чувствовал, что отрывается от земли. Огромный холст, сырой, незагрунтованный, начал мазок за мазком наполнятся красками, набросками, контурами, фигурами людей, связанных между собой. Многонаселенное полотно гудело страстями, полнилось подробностями, тайными смыслами, объединяя в одно целое арабского ювелира, его возлюбленную фрейлину, ее потомков – отказных и признанных. В центре полотнища металась напуганная Маша Перлова и глотала колючий бриллиант под пулеметные очереди за окном. А в верхнем правом углу, на вершине холма, словно Христос у живописца Александра Иванова, стоял он сам! Да, он сам – Сережа Греков, обычный белобрысый мальчик, дальний преемник фрейлины – нынешний хранитель бриллианта, так и не сумевший его ни уберечь, ни передать детям.

Сознание Грекова отключилось, он уронил голову на стол, а потом медленно сполз со стула на затертый линолиум. Адам бросился к гостю, поднимая его за плечи, Дина, набрав в рот ледяной воды, орошала лицо.

Сергей Петрович приоткрыл глаза, сигнализируя, что жив, и вновь запрокинул шею.

– Эй, – окликнула вдруг Дина Адама, показывая на бескровное лицо курьера. – Смотри! – Она перевела взгляд на упавший на пол фотоальбом с портретом фрейлины. – Тебе не кажется, что они безумно схожи? Надень на этого Сережу парик, подкрась губки – и он станет твоей Елизаветой.

– Все люди схожи так или иначе, – вздохнул Адам. – Эй, парень, ты сам отойдешь или нам вызвать скорую? – тряс он за плечи незадачливого курьера.

– Я, вероятно, ваш дальний родственник, – проблеял алебастровый Греков.

– Все мы родственники на Земле, – философски заметил старик. – Кажется, бредит, да, Дин? Все же звони в скорую…

– Не… Не надо скорую… мне уже лучше… – прошептал курьер. – Я должен не забыть ни слова… Я должен об этом написать…

Глава 35 Провал Венеры, или Кошачий полет

К началу лета Маня обезумела вконец. Ей, привыкшей к бесконечным туннелям подвалов, необозримым потокам улиц, необъятным газонам и паркам, Мирина квартира казалась тюрьмой. Сто двадцать квадратных метров паркета, ковров, резной мебели, напольных ваз и статуэток были сущей клеткой для тридцатисантиметровой бесхвостой кошки. Она проверяла эти стены на прочность, кидаясь на обои и оставляя на них лыжню сползающего следа. Она неистово драла напыщенные ножки рояля с целью приблизить его уродство к красоте голого древесного ствола. Она валила лапами вазы, превращая их в груду черепков, и самозабвенно рылась в осколках, закапывая собственные экскременты. Она выдирала с корнями цветы из горшков, сбрасывала керамику с подоконников, фонтаном развевая землю по коврам, и валялась в этой пыли, представляя себя вольной кошью на просторах московских дворов.