Железные желуди

- Если б это я сам так рассуждал! - воскликнул Сиверт. - Христе Вседержитель засевает такими мыслями поле моего разума. Он же пришел на землю как бог бедных, бог пасту­хов и рыбаков, каменотесов и садовников. Троном святого Петра по высшему замыслу должны были владеть бессреб­реники, мужи с голубиной душой. А что мы видим в Риме? Сборище алчных и ненасытных, как морская губка, фигля­ров, бессовестных кривляк. Единственное их оружие - страх. Не святое Божье слово, не мудрость евангелистов, а страх перед тайной, перед неудачей, перед смертью. А страх же, как известно, родной отец жестокости.

- Хватит, - поднял руку Миндовг. - Мне тебя не понять. Не завидую твоим землякам-единоверцам, которых этот день застал в Руте и вообще в нашей стране. Не завидую графу Удо. Их кровь должен увидеть Пяркунас. Тебе же дарую жизнь и свободу.

- В третий раз даруешь, великий кунигас, - прошептал, бледнея, Сиверт. - Когда взяли меня в плен, когда возвели меня на костер и вот сегодня...

- Не люблю считать, - жестоко оборвал его Миндовг. - Сейчас же садись на коня и езжай куда хочешь - в Ригу, в Венден или к ляхам. До границы ты будешь под охраной. Но знай, что следы твоего коня мой народ засыплет солью и выжжет огнем, чтобы не уцелело ни единого ростка рим­ской веры. Слишком долго мы терпели, слишком долго молчал на небесах Пяркунас. Но он не подает голос, уже надевает боевую кольчугу.

Миндовг приложил палец к губам, напряженно прислу­шиваясь. Прислушался и Сиверт. И правда: в небе над Ру­той, над пущами, болотами и озерами погромыхивал, пере­катывался молодой горячий гром.

Снова, в который уже раз, восстало против ливонцев и тевтонцев все, что еще жило и двигалось, все, что могло восстать. Жемайтия и Пруссия, курши и земгалы нашли общий язык, и полыхнуло суровое, истребительное пламя. В Жемайтии собирал силы кунигас Тройнат. В Пруссии ве­ли отряды повстанцев на орденские замки, крушили башни и стены Геркус Мантас и Диване Медведь. Войско бело­русско-литовской державы явилось тем стальным сокру­шительным молотом, который тяжело и нежданно ударил в самое сердце Ордену. Под началом Миндовга пошли в бой Литва и Аукштайтия, Нальша и Деволта, дружины из Ново­городка, Волковыйска, Городни и Услонима. Далибор ехал стремя в стремя с воеводой Хвалом, сжимая рукоять меча.

13 июля 1260 года над озером Дурбе тек молочно-белый туман. Потом разогревшееся солнце пронзило небесную синь огненными пиками утренних лучей. Но попрятались стрекозы и птицы, нырнули в темную глубь рыбы, онемели трава и камыши, потому что две яростные людские реки, скрежеща железом, раздирая в крике рты, столкнулись на берегу озера. Такой людской сечи еще не видела здешняя земля. Впереди войска Миндовг в три ряда поставил луч­ников и арбалетчиков. Тонко запели, вспарывая густой ут­ренний воздух, стрелы, выточенные из яблони, березы, сде­ланные из отборного тростника. Их полет направляли за­щемленные в хвостах орлиные, глухариные и лебяжьи пе­рья. Когда до наступавших ландскнехтов и рыцарей оста­лось триста-триста пятьдесят шагов, взялись за дело арба­летчики. Арбалет новогородокцы называли самострелом, ляхи - кушей. Он бил длинными тяжелыми стрелами с гра­ненным железным наконечником-болтом на острие. Этот смертоносный болт проламывал, как яичную скорлупу, са­мой лучшей закалки броню.

Магистр Бургхард фон Гарнгузен, закрывая глаза на то, что его люди один за одним с воплями и хрипением падали на мокрую от росы и крови траву, разворачивал рыцарскую конницу так, чтобы ее мощный, закованный в броню клин ударил точно по центру языческой рати.

- Добудем победу, и я прикажу кастрировать всех плен­ных, - весело прокричал он герцогу Карлу. - Пусть в Литве и на Руси обитают не орлы, а каплуны!

Затрубили трубы. Взвились рыцарские знамена. Затрещали кости, и теперь уже рекой полилась кровь. У каждого в жизни бывает самый главный бой, когда и меч, и щит, и конь, и рука, наносящая и отбивающая удары, и глаз, кото­рый заливают пот и кровь, становятся единым целым, спле­таются в один железный клубок и лишь одна мысль управ­ляет тобою: не убью я - убьют, повергнув наземь, меня.

Ах, как славно начинался бой! Звенели рыцарские мечи, подрезая, словно болотную осоку, туземцев, загоняя их по колено в трясину, в сыпучий прибрежный песок. Но едва солнце добралось до высшей точки летнего неба, к магистру Бургхарду фон Гарнгузену сзади подкрался незаметный (если не считать редкостной косолапости) старейшина coюзных, то есть крещеных, куршей и сплеча рубанул его топором-секирой по шее. "Измена... Курши предали", - успел подумать магистр, совершая полет под копыта тяжелых от доспехов и упоения боем коней.

Теперь крыжаков били и в лоб, и со спины. Земля сделалась для них сущим адом. Вчерашние союзники резали рыцарям глотки. Ненависть, которая до этого дня гнездилась в самых потаенных уголках души, выплеснулась и ударила железным смертоносным когтем тихонько в сердце кры-южацкому орлу.