Железные желуди

Самые восточные епархии римской католической церкви были в Прибалтике - в Ливонии и Пруссии. И вот туда, в Пруссию, а затем, возможно, и в Литву весной 1249 года ехало из Лиона посольство от папы Иннокентия IV во главе с легатом Яковом. Этот Яков, человек решительный и неглупый, вскоре станет папой Урбаном IV, а пока что он ехал в далекую Прус­сию, в отвоеванный у пруссов город Кирсбург (который вско­рости будет назван Христбургом), чтобы примирить тевтон­ских рыцарей с коренным населением. При этом же посольстве состоял немногословный и вдумчивый человечек, широколи­цый и прихрамывающий по причине плоскостопия, монах" доминиканец Сиверт. Всего какой-то год назад Сиверт жил в Неаполе, во дворце самого Фридриха II Гогенштауфена, и чис­лился его другом. Часто за мраморным обеденным столиком на двоих, уставленным изысканными винами, вазами с виногра­дом, персиками и орехами, они, монарх и монах, открыто и оживленно беседовали о философах минувших времен, о Риме Цезаря и Брута.

Как-то раз вблизи императорского дворца садовники, пе­ресаживая дерево, наткнулись в земле на белоснежный сар­кофаг, в котором, как живая, лежала забальзамированная лет шестнадцати девушка необыкновенной красоты. Сбе­жались придворные, слуги. Пришли к саркофагу и Фридрих с Сивертом. "Какое совершенство! - шепотом произнес Фридрих. - А ведь этой девушке уже больше тысячи лет". Он даже побледнел и прикрыл рукою глаза. Потом прика­зал в дальнем конце сада тайно закопать мумию, которую народ назвал фанчулой.

Сиверт, признаться, любил императора. Ничего не было в нем от "дикого немецкого тигра", как прилюдно называл его папа. Фридрих открыл в Неаполе университет, где преподавали арабы и евреи, построил сильный флот, в котором служили му­сульмане. Но удача все чаще отворачивалась от императора, отовсюду на его голову сыпались проклятия, и Сиверт, как че­ловек осторожный и предусмотрительный, решил перебраться из Неаполя в Лион. Фридриху он сказал, что скоро вернется, только поищет чего-нибудь наподобие их саркофага в окре­стностях Рима. Но возвращаться не собирался, ибо своевре­менно понял, что папа мало-помалу берет верх над императо­ром. “Нет горшего горя, чем печаль”, - любил повторять он. Оставаться в Неаполе с Фридрихом означало печалиться до са­мой смерти, и не в своей домовой или монастырской молельне, а в папской тюрьме.

В Лионе Сиверта встретили благосклонно. Он рассказы­вал всем, как трудно жить, даже просто дышать рядом с Фридрихом, как часто он мечтал на простой рыбачьей лод­ке вырваться оттуда. Рассказывал, а сам вспоминал фонтан-водомет, который в полуденную жару бил в покое у Фрид­риха то подкрашенной холодной водой, то сладким вином. Тут, в Лионе, он по своему монашескому чину часто принимал последний вздох людей на этом свете, а когда вошел в доверие к клиру и папе, то и читал над умирающими отходную. Почти всякий раз среди последних слов от­бывающих в лучший мир он слышал слово "Рим". Все они страстно хотели вернуться вместе с папой в апостольскую столицу.

Со временем Сиверт заметил, что отношение к нему ста­ло меняться. "Фридрихов прихвостень", - снова и снова слышал он у себя за спиной. Ненависть к Гогенштауфенам была столь велика, что всякий, кто хоть когда-нибудь пе­ремолвился с ними доброжелательным словом, объявлялся личным врагом папы. Доминиканец решил уехать из Лио­на, но не исчезнуть навсегда, а, побывав там, где в битвах с язычеством и схизмой закаляется меч истинной веры, со славой вернуться. Так он прибился к посольству легата Якова. Посольству (вот удача!) в одну из последних в Европе языческих стран - в Пруссию.

Легат Яков из Люциха ехал впереди в красного дерева бричке на легких рессорах. Бричку тянул четверик лошадей под белыми попонами, на которых чернели папские кресты. Рядом с бричкой, ни на шаг не опережая ее, на гнедом тонконогом жеребчике мерил пыльные дороги юный герольд в красном плаще, с серебряным рогом в руках. На перекрестках торговых путей и в больших городах он трубил в рог и звонким голосом возвещал: "Дорогу папскому легату Якову!"

Люди падали на колени, крестились. Некоторые женщи­ны целовали следы колес от брички, брали землю из-под них, насыпали ее в горшки, в которых выращивали кусты алых роз.

Сиверт в черном дорожном плаще с капюшоном ехал вслед за Яковом и герольдом на муле. А за ним правил громадной фурой, запряженной короткохвостым битюгом, его слуга Гуго.

Эскорт легата Якова составляли пятьдесят папских конных копейщиков. Одного из них, черноусого красавца Moрица, Сиверт выделил среди прочих и приблизил к себе. Расспрашивал о родителях, о любимой девушке, и Мориц, счастливый вниманием столь важной персоны, рассказывал обо всем как на исповеди. Сиверт любил молодых людей именно таких лет: не будь он монахом и не дай обета без­брачия, этот нежнощекий красавец мог бы быть его сыном.

- Святой отче, спросил однажды Мориц, - что везет в фуре твой слуга Гуго?

Сиверт мог не отвечать на этот нетактичный и не ко вре­мени заданный вопрос. Но простодушие молодого человека обезоруживало.