Железные желуди

- Верно, - согласился прислужник. - Ему пруссы руку отрубили. Правую руку.

- Я - Христос! - снова вскричал Бенедикт.

- У каждого вола есть свой овод, который его кусает, а у каждого человека - своя печаль, - глубокомысленно заме­тил Сиверт.

- Воистину так, святой отец, - подхватил прислужник. - Так этот Макс, что смутил душу и повредил ум рыцаря Бе­недикта, надумался удлинять свою культю железным пру­том. Прикрутит его к культе, сунет в жар и сам аж визжит от боли. Завизжишь, если тебе надо, чтобы прут докрасна раскалился. К Максу подводили пленных пруссов, чаще из числа старейшин, ставили на колени, и вот этим прутом Макс выжигал у них на лбах святой крест. Зачем было ему, - прислужник кивнул на притихшего Бенедикта, - видеть все это? Так нет же, даже в крепость Бальгу съездил, чтобы посмотреть. И на следующую ночь закричал. И кричит с тех пор хоть днем, хоть ночью.

- Мягкое сердце у твоего рыцаря, - сказал, покидая баш­ню, монах.

- У людей у всех сердце мягкое. Камня в груди ни у кого не находили, - поклонился на прощание бывший оружено­сец.

Чем дольше Сиверт жил в Пруссии, тем больше утвер­ждался во мнении, что вера, принятая под угрозой силы либо внедренная в душу коварством, недолговечна. Чело­век не может жить и дорожить такой верой. Это то же са­мое, что заставить дерево расцвести зимой, в самые лютые морозы.

"А зачем же тогда наша церковь и наш папа благослов­ляют крестовые походы? - мучительно раздумывал он. - Может, это заблуждение? Нет, я всегда верил, верю и буду верить. Крестоносцы хотят завладеть гробом Господним, пребывающим в руках у неверных. А свой крест, точнее, свой полумесяц первыми понесли другим народам сараци­ны, оседлавшие боевых коней по призыву Магомета. И свое зеленое знамя - знамя священной войны - они подня­ли первыми. Кстати, почему их знамя зеленое? Видно, это пошло от первой весенней травы среди мертвых песков пустыни. От радости, которую испытал человек при виде робких зеленых ростков, суливших его коню, а значит, и ему самому жизнь".

Так размышлял доминиканский монах Сиверт, забро­шенный судьбою в суровые просторы Пруссии, Где то вспыхивала война, то наступал хрупкий мир, где гибли в огне одни города и с неимоверной скоростью вставали другие, где папский легат архиепископ Яков во время беспримерного по жестокости нападения язычников, когда жизнь братьев-рыцарей висела на волоске, приказал снести все памятники на христианском кладбище и нарастить за их счет крепостную стену. Борьба шла не на живот, а на смерть. Орден, теряя лучших своих рыцарей, захватил прусские крепости Рогов, Пестелин, Бальгу, истребил их гарнизоны. На отвоеванной земле рыцари возвели замки Кульн, Торн, Мариенвердер. Все понимали, что мир, подписанный в Кирсбурге (будущем Христбурге), дает обеим сторонам только передышку. Правда, Сиверту показали прусского старейшину Матэ, который со своею семьей и дружиной, со всем своим добром перебежал в Христбург. Христбургский комтур вручил ему за это дарственную гра­моту, где было написано, что Матэ за проявленную им вер­ность христианству навечно получает от Ордена двадцать гакенов земли и десять крестьянских семей. Были и еще такие же перебежчики. Вместо того, чтобы ходить за сохой, они были обязаны нести в интересах Ордена воинскую службу. "А не ударят ли такие союзники при случае рыца­рям в спину, как сделали это земгалы под Шяуляем?" - ду­мал Сиверт.

Он служил писцом при христбургском комтуре и чувст­вовал себя анахоретом в окружавшем его суетном и жес­током мире. В 1250 году пришло известие о кончине его бывшего друга и опекуна Фридриха II Гогенштауфена. Все в высших католических кругах прямо захлебывались от ра­дости: как и папа, они ненавидели усопшего. Сиверт же, ощутив холодок в сердце, легкую дрожь в пальцах, пошел к себе и почти целый день пролежал, не раздеваясь, в посте­ли. В дверь к нему раза два робко заглядывал Мориц, став­ший его помощником, хотел напомнить о недописанной (очень срочной!) грамоте, но монах был нем, как. камень. "Уж не умер ли он?" - холодел бедняга Мориц. Но сиплое дыхание патрона свидетельствовало против такой догадки.

"Я изменил Фридриху, - сжигал себя на угольях воспо­минаний Стиверт. - Да, говорят, что старое заперто на семь замков. Но от этого не легче. Какой же я христианин, коль позволил себе поступить, как Иуда?" С острой неприязнью он смотрел на свое тело, тяжелое, ожиревшее вопреки всем его стараниям по части постов. Какие порывы могут быть доступны душе, пребывающей в таком теле! Это тюрьма для души, и стены ее пропитаны жиром. Сиверт не мог от­делаться от ощущения, что душа его хочет стряхнуть, сбро­сить с себя телесную оболочку, высвободиться из нее, как высвобождается птенец из скорлупы яйца.