Железные желуди

Вскочил на коня, подъехал к окованным железом воро­там, властно и грозно крикнул:

- Я - Миндовг! Где князь Войшелк?

Никто не ответил. Слышались гулкие удары камня о ка­мень, лязг лопат: мастеровые достраивали башню. Работали в спешке, словно доживали последний отпущенный им Бо­гом день.

У кунигаса занялась внезапной болью левая рука. Он, морщась, потер ее, приказал трубить в трубы. Но со стены иронично прозвучало:

- А на-ка выкуси!

И сразу же полетели стрелы. Кунигас в бешенстве бро­сил коня прямо на ворота, но чуть ли не под копыта ему плюхнулся в грязь пудовый, не меньше, камень. Пришлось поворачивать назад.

"И это мой сын, моя кровь! - разгораясь ненавистью, думал Миндовг о Войшелке. - Я, кунигас, как последний нищий, топ­чусь под воротами, и меня забрасывают камнями".

Он потерянно огляделся в поисках хоть какой-то опоры. Небосклон был затянут клубящимися тучами. Ветер гнал их над лесом, развешивал на верхушках деревьев. Рядом, как всегда, был Козлейка - сосредоточенно морщил лоб и во все глаза смотрел на кунигаса. "Вот кто не изменит и не продаст", - подумалось с облегчением.

- В Руту! - крикнул он и изо всей силы огрел коня плеткой.

Уже в своем нумасе, успокоившись, Миндовг начал ду­мать над тем, как ему наказать Войшелка и строптивых новогородокцев. Прикидывал так и этак, ломал голову и все больше приходил к мысли, что он ничего не может сделать. Силой их не возьмешь. Новогородок - та же скала: и стены мощные, и воям, закаленным в кровавых сечах, несть чис­ла, и боярство с купечеством при оружии, имя которому - серебро. Опять же, смерды-русины люд искони трудолю­бивый, земля у них родит щедро. Одним словом, есть в Новогородке железо, есть серебро и есть хлеб. Кто-кто, а новогородокцы помнят, что впустили когда-то в свой город кунигаса с дружиной, когда тот был изгнан из Литвы, впус­тили как воеводу-наемника, взяв с него клятву верности. С тех пор набрал Миндовг большую силу, но сильнее Ново­городка все равно не стал. И вот теперь, прознав, что куни­гас намерен перекинуться в католичество, Новогородок за­пер у него перед носом ворота. Это все Войшелк с его пра­вославной верой! Принесла-таки плод потайная молельня в Руте, не сладкий, а горький плод. Скорей бы уж он постригся, что ли, в монахи. Передают вижи, что на Войшелка время от времени находит какая-то тоска, томление духа и гонит его пойти простым паломником в Афон на Святую гору. Этого Миндовг никак не мог понять. Пренебречь княжеским саном и княжеской властью, чтобы стать мона­хом? Отдать в чужие руки добытое собственной кровью?

Обо всем этом решил кунигас потолковать с Сивертом. Призвал того к себе. Монах вошел, поклонился. Смотрел выжидательно.

- Тебя не обижают в Руте? - спросил Миндовг.

- Я живу в твоем городе, великий король, как в райском саду.

- Не врешь? - прищурился Миндовг.

- Клянусь золотистыми волосами Девы Марии.

Ответ кунигасу понравился. Он понимал, что доминика­нец хитрит, что клятва его не из тех, которые к чему-то обязывают, - у христиан принято клясться святым крестом - но пришлись по душе те легкость и доверительность, что были в его словах.

- А почему ты стал монахом?

Сиверт словно ждал этого вопроса. Долго и пылко гово­рил о том, что среди людей разбросил черную паутину дья­вол, ловец человеческих душ, что надо неустанно сражать­ся против него, дабы обрести жизнь вечную, ибо с того све­та, из земной юдоли, время приберет всех и каждого. При­знался, что ненавидит свое тело, свою греховную плоть. Задумаешься о Боге, о сонме святых мучеников, а тут - у-р-р-р - в животе. Так бы и разодрал себе когтями проклятый требух!

После этого разговора Миндовг уснул не сразу. Лежал в нумасе с открытыми глазами, вслушивался в трепетное ды­хание ночи, вспоминал далекое уже детство своих сыновей. Как верили они ему тогда, как любили его! Каждое отцов­ское слово почтительно и бережно принимали в душу, как принимает серебряный грош шкатулка-копилка. "Пусть бы они так и оставались детьми", - бывало, думал он. Но вы­росли Руклюс с Рупинасом, но Войшелк давно уже мужчи­на, кунигас. Повзрослели сыновья, да нет от них радости отцу. Что до младших, то тут еще можно питать какие-то надежды, а вот Войшелк совсем стал чужим. Не скажешь ему: "Иди, сын, по моим стопам". Своя дорога, свои голо­ва и глаза у него. Врагом становится старший сын, И это его намерение пойти в монастырь, постричься не столь без­обидно и бессмысленно, как думалось раньше. Сиверт, мудрая ливонская лиса, за планами Войшелка видит жажду единовластия в Новогородке и Литве.