Желтые обои, Женландия и другие истории

В то время как Терри и Алима сходились и расходились (его всегда безумно тянуло к ней, а ее — к нему; так наверняка и было, иначе она и не пыталась бы выносить его поведение), мы с Элладор стали испытывать глубокое и безмятежное чувство, словно всегда были вместе. Джефф и Селис были счастливы, в этом сомневаться не приходилось, однако мне казалось, что они проводили время не так хорошо, как мы.

Итак, вот вступающее в жизнь дитя Женландии, как представляла его мне Элладор. Всем им с колыбели ведомы мир, красота, порядок, спокойствие, любовь, мудрость, справедливость, терпение и изобилие. Под «изобилием» я подразумеваю тот случай, когда все дети растут в среде, которая удовлетворяет их потребности, как юные лани пасутся среди росистых лесных полян и питаемых ручьями лугов. И дети радуются и наслаждаются жизнью, как лани.

Они оказывались в огромном дивном и сверкающем мире, полном интереснейших и увлекательнейших вещей, которые нужно изучать и с которыми можно что-то делать. Повсюду люди были доброжелательны и приветливы. Ни одно дитя Женландии никогда не сталкивалось с высокомерной грубостью, с которой мы повсеместно обращаемся с детьми. С самого начала они были единым народом, самой привилегированной частью общества.

С каждым шагом по обретению богатого жизненного опыта они видели, как изучаемые ими предметы стыкуются между собой, образуя бесконечные цепочки общих интересов. Все, что они изучали, было изначально связано и соотносилось друг с другом и с процветанием всего народа.

— Стать лесничим меня подтолкнула бабочка, — рассказала мне Элладор. — Мне было примерно одиннадцать лет, когда я нашла ее, большую, лилово-зеленую, сидящую на цветке. Я очень осторожно поймала ее за сложенные крылья, как меня и учили, и отнесла к ближайшему специалисту по бабочкам (тут я сделал себе пометку узнать, как у нас именуются специалисты по бабочкам)[7], чтобы спросить ее название. Она приняла ее у меня с восторженным возгласом. «О, счастливое дитя, — сказала она. — Ты любишь каштаны?» Конечно, я их любила, что и ответила ей. Это самые вкусные орехи. «Это самка ореховой бабочки, — продолжала она. — Они почти исчезли. Мы многие столетия старались их извести. Если бы ты не поймала эту особь, она смогла бы отложить яйца, из которых выросли бы гусеницы, способные уничтожить тысячи ореховых деревьев, тысячи мешков орехов, и создали бы неприятности на долгие годы вперед».

Меня все поздравляли. Детям по всей стране велели выискивать этих бабочек, если такие еще остались. Мне показали историю этого вида, рассказали, какой урон он наносил и как долго и упорно наши прародительницы боролись, чтобы спасти от него деревья. Мне показалось, что я выросла на полметра, и прямо тогда я решила стать лесничим.

Это всего лишь один пример, потом она привела мне массу подобных. Огромная разница заключалась в том, что в то время как наши дети росли каждый в своем доме, где прилагались все усилия к тому, чтобы защитить и оградить их от опасной внешней среды, здесь они сразу погружались в большой и добрый мир, с самого начала осознавая, что он принадлежит им.

Их детская литература была просто прекрасна. Я мог бы долгие годы вникать в изящество, изысканность, простоту и ясность, при помощи которых они поставили великое искусство на службу детским умам.

У нас есть два жизненных цикла: мужской и женский. Мужчине суждены взросление, борьба, победа и создание семьи, а затем посильное ему достижение успеха или воплощение планов. Женщине — взросление, замужество, подчиненная роль в семейной жизни, а потом «общественная» или благотворительная деятельность в размерах, определяемых ее положением.

Здесь присутствовал всего один цикл, но при этом обширный.

Ребенок вступал на широкое поле жизни, где материнство было великим личным вкладом в жизнь страны, а все остальное являлось индивидуальным участием в общественной жизни. Любая девочка, с которой я говорил, начиная с раннего детства уже решала, кем она станет, когда вырастет, и жила в радостном ожидании этого.

То, что Терри называл отсутствием «скромности и стыдливости», подразумевало, что в их широком взгляде на жизнь не оставалось места ничему сомнительному. Они были благовоспитанны, но не стыдливы, поскольку не знали, чего необходимо стыдиться.

Даже их недостатки и детские проступки не преподносились как провинности, а лишь как ошибки и оплошности — словно в игре. Некоторые, явно менее покладистые, чем остальные, или обладающие реальными изъянами, встречали весело-снисходительное отношение, какое проявляют в команде сильные игроки по отношению к более слабым.

Понимаете, их религия была матерналистской, и их этика, основанная на полном принятии эволюции, демонстрировала принцип роста и красоты тщательно управляемой культуры. У них не было теории изначального противостояния добра и зла, для них жизнь представляла собой развитие, которое, наряду с исполнением долга, доставляло им высшее наслаждение.