Жемчужины детства

Я до сих пор храню эти фотографии. Марта играет с котятами; родители с бабушкой, дедушкой и тетей Бертой; папа с мамой отдельно. На обороте последнего снимка стоит дата 29.7.1939, а внизу я подписала: «Эта драгоценная фотография из дома пришла накануне начала войны».

На самом деле я получила ее 5 сентября, через два дня после начала Второй мировой войны[4]. С тех самых пор милые лица моих родных улыбались мне с фотографии, которая и сейчас стоит у моей кровати.

3 сентября, когда объявили о вступлении Великобритании в войну, Ева все еще была у нас. Услышав новость, она побледнела, помрачнела и взяла меня за руку. Я же ощущала знакомую смесь волнения и страха: я не знала, как изменится мир с началом войны, но понимала, что для меня это будет означать очередную радикальную перемену.

Первые мысли были не обо мне и даже не о родителях, а о моих двоюродных братьях Гонзе и Томми. Они должны были уехать из Праги 3 сентября, и я очень их ждала. «Смогут ли они теперь попасть в Англию?» – с тревогой думала я.

Увы, они так и не приехали. Позже я узнала, что они сели на поезд, но его не выпустили со станции. С того дня детские поезда в Англию ходить перестали.

Глава третья «Пусть эта война кончится хорошо…»

Из-за скопления промышленных предприятий и обширной портовой территории Ливерпуль считался первостепенной целью для немецких бомбардировщиков. Массовую эвакуацию детей планировали уже давно, а с началом войны план немедленно привели в действие. И двух месяцев не прошло с момента моего приезда в Англию, как мне снова пришлось уехать.

Детей из нашего района эвакуировали в окрестности Саутпорта, живописного приморского городка недалеко от Ливерпуля.

Нам с Дороти очень повезло: у матушки Рэйнфорд в Саутпорте оказалась подруга, которая согласилась взять нас обеих, и нам не пришлось ехать к незнакомым людям или разлучаться.

Очередные перемены выбили меня из колеи. Я только начала привыкать к Рэйнфордам и их образу жизни, а меня снова перевезли в другую незнакомую семью, где были приняты совсем другие порядки. Мой новый дом оказался намного больше, чем у Рэйнфордов, и намного роскошнее. Там царила безукоризненная чистота и порядок, и нам, детям, с самого начала дали понять, что мы обязаны эту чистоту поддерживать.

Вскоре я узнала, что наша хозяйка тетушка Марджери – она просила называть ее именно так – превосходно готовит. Ее хрустящий воздушный йоркширский пудинг, щедро политый сиропом, и рыхлый пудинг с изюмом и патокой почти заставили меня забыть о маминых яствах. Только чешского хлеба по-прежнему хотелось.

Жизнь в Саутпорте сильно отличалась от жизни у Рэйнфордов. У матушки Рэйнфорд всю жизнь было слабое сердце, и ей приходилось много отдыхать. Она была довольно безалаберной, в ее доме всегда царил «художественный беспорядок», и выглядел он как дом, а не как музей. Если я забывала вытереть ноги или убрать за собой, никто меня не одергивал (другие члены семьи тоже часто об этом «забывали»). Матушка Рэйнфорд кормила нас досыта, но отнюдь не кулинарными шедеврами. Главная ее проблема заключалась в том, что все домашние, включая меня, были счастливыми безалаберными неряхами, и она не могла нас ни отругать, ни приструнить. Она обо всех была хорошего мнения и редко выходила из себя. Своей важнейшей жизненной задачей она считала дарить любовь и делала это очень ненавязчиво, ее ласковая забота приносила счастье и комфорт всем, кто ее знал. Она не просто изрекала религиозные принципы, она жила ими день ото дня и до сих пор так живет.

А вот тетушка Марджери оказалась полной ее противоположностью: высокая полная женщина с маленьким лицом в обрамлении тонких курчавых волос, стянутых в узел, она была очень практична, любила порядок и мгновенно раздражалась, поэтому я старалась ее не провоцировать. В доме командовала она – с ее сильной волей и доминантным характером иначе и быть не могло, – но ее также отличала доброта, она активно занималась делами церкви и благотворительностью.

Дома, в Чехословакии, мне всегда удавалось заморочить маме голову. Матушка Рэйнфорд, добрая душа, так и не смогла привить мне дисциплину. Но теперь хочешь не хочешь мне пришлось стать послушной.

На самом деле, это пошло мне на пользу. Я не возражала против порядка и быстро научилась соблюдать правила. Тетушка Марджери гордилась тем, что у нее жила беженка, а не просто эвакуированный ребенок, и изо всех сил старалась, чтобы я чувствовала себя как дома. Ее собственная дочь Мойра – ей тогда было двадцать с небольшим – оказалась добродушной кроткой девушкой с отличным чувством юмора. Отец Мойры был застенчивым тихим мужчиной, который все время пропадал на работе или в церкви, а в свободное время сидел в кресле, спрятавшись за газетой. Разговаривал он редко и мало, чему я, впрочем, только радовалась: у тетушки Марджери доставало слов на всех троих, и она любила высказаться от общего имени. Всех это, кажется, устраивало: они казались счастливой сплоченной семьей.