Жена

Listlessly and in the tone of a man dropping asleep, he began telling me about cabinet-maker Butyga.	Вяло, тоном засыпающего человека, он стал рассказывать мне про столяра Бутыгу.
I listened.	Я слушал.
Then Ivan Ivanitch went into the next room to show me a polisander wood chest of drawers remarkable for its beauty and cheapness.	Потом Иван Иваныч вышел в соседнюю комнату, чтобы показать мне замечательный по красоте и дешевизне комод из палисандрового дерева.
He tapped the chest with his fingers, then called my attention to a stove of patterned tiles, such as one never sees now.	Он постучал пальцем по комоду, потом обратил мое внимание на изразцовую печь с рисунками, которых теперь нигде не встретишь.
He tapped the stove, too, with his fingers.	И по печи постучал пальцем.
There was an atmosphere of good-natured simplicity and well-fed abundance about the chest of drawers, the tiled stove, the low chairs, the pictures embroidered in wool and silk on canvas in solid, ugly frames.	От комода, изразцовой печи, и от кресел, и картин, шитых шерстью и шелком по канве, в прочных и некрасивых рамах, веяло добродушием и сытостью.
When one remembers that all those objects were standing in the same places and precisely in the same order when I was a little child, and used to come here to name-day parties with my mother, it is simply unbelievable that they could ever cease to exist.	Как вспомнишь, что все эти предметы стояли на этих же местах и точно в таком же порядке, когда я еще был ребенком и приезжал сюда с матерью на именины, то просто не верится, чтобы они могли когда-нибудь не существовать.
I thought what a fearful difference between Butyga and me!	Я думал: какая страшная разница между Бутыгой и мной!
Butyga who made things, above all, solidly and substantially, and seeing in that his chief object, gave to length of life peculiar significance, had no thought of death, and probably hardly believed in its possibility; I, when I built my bridges of iron and stone which would last a thousand years, could not keep from me the thought,	Бутыга, строивший прежде всего прочно и основательно и видевший в этом главное, придавал какое-то особенное значение человеческому долголетию, не думал о смерти и, вероятно, плохо верил в ее возможность; я же, когда строил свои железные и каменные мосты, которые будут существовать тысячи лет, никак не мог удержаться от мыслей:
"It's not for long . . . .it's no use."	"Это не долговечно... Это ни к чему".
If in time Butyga's cupboard and my bridge should come under the notice of some sensible historian of art, he would say:	Если со временем какому-нибудь толковому историку искусств попадутся на глаза шкап Бутыги и мой мост, то он скажет:
"These were two men remarkable in their own way: Butyga loved his fellow-creatures and would not admit the thought that they might die and be annihilated, and so when he made his furniture he had the immortal man in his mind. The engineer Asorin did not love life or his fellow-creatures; even in the happy moments of creation, thoughts of death, of finiteness and dissolution, were not alien to him, and we see how insignificant and finite, how timid and poor, are these lines of his. . . ."	"Это два в своем роде замечательных человека: Бутыга любил людей и не допускал мысли, что они могут умирать и разрушаться, и потому, делая свою мебель, имел в виду бессмертного человека, инженер же Асорин не любил ни людей, ни жизни; даже в счастливые минуты творчества ему не были противны мысли о смерти, разрушении и конечности, и потому, посмотрите, как у него ничтожны, конечны, робки и жалки эти линии"...
"I only heat these rooms," muttered Ivan Ivanitch, showing me his rooms. "Ever since my wife died and my son was killed in the war, I have kept the best rooms shut up.	- Я только эти комнаты топлю, - бормотал Иван Иваныч, показывая мне свои комнаты. - С тех пор, как умерла жена и сына на войне убили, я запер парадные.