Женщина

Мы с мужем получили схожее образование, обсуждали Сартра и свободу, ходили смотреть «Приключение» Антониони, оба придерживались левых взглядов. И всё же мы вышли из разных миров. В его мире люди не были богачами, но кончали университеты, умели поддержать любой разговор и играли в бридж. Его мать была ровесницей моей. Стройная, с гладким лицом и ухоженными руками, она могла прочитать с листа любые ноты и умела «принимать». (Воплощение женщины из простеньких комедий, какие показывали тогда по телевизору: ей за пятьдесят, нитка жемчуга на шелковой блузке, «обезоруживающе наивна».)

Моя мать испытывала смешанные чувства: восхищалась образованностью, утонченностью и культурностью новых родственников, гордилась тем, что ее дочь стала частью этого мира, и боялась, что под маской безупречной вежливости ее саму там презирают. Ее ощущение собственной недостойности, которое она переносила и на меня (возможно, оно исчезнет только через поколение), в полной мере проявилось во фразе, которую она сказала мне накануне свадьбы: «Хорошенько следи за хозяйством, а то еще отправят тебя обратно». А несколько лет назад она сказала о моей свекрови: «Ясно же, что она росла не так, как мы».

Она боялась, что ее не будут любить просто так, и потому пыталась заслужить любовь делами. Она помогала нам деньгами в последний год учебы, после всегда спрашивала, чего нам не хватает. У семьи мужа были харизма и чувство юмора; они не считали, что должны нам что-то еще.

Мы переехали в Бордо, а затем в Анси, где мой муж получил руководящую должность. Я работала в лицее в горах, в сорока минутах от дома, готовила еду, растила ребенка: пришла моя очередь стать женщиной, у которой нет ни минуты свободного времени. Я почти не думала о маме, она была так же далеко, как и моя жизнь до замужества. Я коротко отвечала на письма, которые она присылала каждые две недели. Они начинались словами «Мои дорогие дети» и были полны сожалений о том, что она так далеко и не может нам помочь. Раз в год, летом, я на несколько дней приезжала в родительский дом. Рассказывала про Анси, про квартиру, про горнолыжные трассы. При отце она говорила: «У вас всё хорошо, это главное». Когда мы оставались наедине, она явно ждала, что я буду доверительно рассказывать ей о муже, о наших отношениях. Мое молчание расстраивало ее, ведь она так и не получала ответа на вопрос, который, должно быть, не давал ей покоя: «Она хотя бы счастлива с ним?»

В 1967 году у моего отца случился инфаркт, и через четыре дня он умер. Я не могу описать это событие, потому что уже сделала это в другой книге, и рассказать об этом иначе, другими словами, в другом порядке, невозможно. Скажу лишь, что помню, как после папиной смерти мама омывала его лицо, надевала на него чистую рубашку и воскресный костюм. При этом она приговаривала нежные слова, словно купала и укладывала маленького ребенка. Глядя на ее простые и уверенные движения, я вдруг поняла: она всегда знала, что он умрет раньше нее. В тот вечер она снова легла спать рядом с ним. А днем, как и все четыре дня до этого, поднималась к нему в перерывах между покупателями, пока гробовщики не забрали его.

После похорон она была усталой и печальной. «Тяжело терять своего человека», – сказала она мне. Она продолжила вести дела, как прежде. (Недавно я прочла в газете: «Отчаяние – это роскошь». Возможно, книга, которую я пишу после маминой смерти – имея для этого и время, и возможность, – тоже роскошь.)

Она чаще виделась с родственниками, подолгу болтала с молодыми женщинами в магазине, стала позже закрывать кафе, где теперь собиралось всё больше молодежи. Она много ела и снова набрала вес. Любила поговорить и посплетничать, как молодая девушка. Как-то она гордо сообщила мне, что за ней ухаживают сразу двое вдовцов. В мае 1968-го – по телефону: «Здесь тоже жизнь бурлит, ох как бурлит!» А следующим летом – уже на стороне властей (и возмущалась, когда левые разгромили главный парижский гастроном «Фошон», который она представляла похожим на свой, только больше).

В письмах она уверяла, что скучать ей некогда. Но в глубине души хотела одного: жить со мной. Однажды – робкое: «Если бы я переехала к тебе, то могла бы взять на себя работу по дому».

В Анси я вспоминала ее с чувством вины. Мы жили в «большом буржуазном доме», у нас родился второй ребенок, а она осталась «ни с чем». Я представляла, как она возится с внуками, как живет в комфорте, и думала, что она будет рада такой жизни, раз хотела этого для меня. В 1970-м она продала магазин как частный дом (на сам бизнес покупателей не нашлось) и переехала к нам.

Был мягкий январский день. Она приехала с грузовым фургоном после обеда, пока я была в лицее. Подходя к дому, я увидела ее в саду: она держала на руках годовалого внука и следила за грузчиками, которые переносили мебель и коробки с консервами, оставшимися от магазина. Волосы у нее были полностью седые, она смеялась и вся излучала энергию. «Ты не опоздала!» – крикнула она мне издали. А у меня екнуло сердце: «Теперь я всегда буду у нее на виду».