Женщина французского лейтенанта

А сынов разврата последний подвиг так разбередил, что они выступили с предложением: в качестве коды каждый выберет себе любовную позицию и проделает то, что до сих пор только имитировал. Но последовал отказ, так как нимфы держались принципа: никаких объятий с мужчиной, от чего может пострадать их ремесло. Такое решение сильно удивило новобранца – все их предыдущее поведение убеждало его в том, что нет такого порока, до которого бы они не опустились ради денег. И если до отказа их безграничная похотливость подавляла в нем всякие мысли о том, чтобы с ними возлечь, то сейчас он так воспылал, словно имел дело со скромными весталками, а их распущенности в упор не видел. Короче, он присоединился к просьбам честно́й компании удовлетворить их желания.

Это дает общее представление о том, что происходило в салоне мадам Терпсихоры, хотя тут требуется одно маленькое уточнение: в 1867 году девицы этого сорта, не будучи столь щепетильными, как их предшественницы в 1749-м, охотно соглашались на заключительную живую сценку.

Вот только Чарльз так и не сделал ставки. Подготовительные игры ему понравились. Он изображал из себя многоопытного путешественника, видевшего в Париже кое-что и получше (о чем шепнул на ухо сэру Тому), выступал в роли пресыщенного знатока. Но вместе с пропавшими одеждами пропало и его опьянение. Он видел сладострастно раскрытые рты стоящих рядом собутыльников, слышал, как сэр Том признался сыну епископа в том, что сделал свой выбор. Белые телеса обнимались, содрогались, жестикулировали, но за делаными улыбками исполнительниц сквозило отчаяние. Одна казалась совсем еще ребенком, едва достигшим половой зрелости, и в ее личике, выражавшем застенчивую невинность, было что-то поистине девственное, страдальческое, еще не испорченное профессией.

Чарльза все это отталкивало, но в сексуальном отношении возбуждало. Интим, выставленный на публику, казался ему отвратительным, но как существо животное сие зрелище в глубине души его разбередило. Не дожидаясь окончания, он встал и тихо вышел из комнаты, как бы по нужде. В передней маленькая danseuse[112], приносившая шампанское, сидела за столиком и охраняла накидки и трости джентльменов. Она поднялась ему навстречу и изобразила улыбку. Чарльз пару секунд разглядывал ее тщательно уложенные «беспорядочные» кудряшки, ее голые руки и почти обнаженную грудь. Он уже собирался что-то сказать, но передумал и жестом потребовал свои вещи. Потом швырнул на стол полсоверена и вышел вон.

В конце переулка стояли наготове экипажи. Он взял ближайший, выкрикнул (викторианская условность, в своем роде мера предосторожности) «Кенсингтонская улица!», рядом с которой проживал, и плюхнулся на сиденье. Он не ощущал себя человеком, сохранившим достоинство и приличия; скорее проглотившим оскорбление или отказавшимся от дуэли. Его отец жил во времена, когда подобные развлечения считались обычным делом, а то, что сыну они были не по нутру, лишь доказывало противоестественность его натуры. И в кого же превратился наш многоопытный путешественник? В жалкого труса. А как же Эрнестина и его брачные клятвы? Вспоминать об этом было все равно что заключенному очнуться после сна, где он уже видел себя свободным, вставшим на ноги, и почувствовать, как кандалы снова отбрасывают его назад в черную реальность тюремной камеры.

Экипаж медленно двигался по узкой улице, забитой экипажами и каретами… Вот они, кварталы греха. Под каждым фонарем, в каждом дверном проеме стояли проститутки. Чарльз разглядывал их из своей тьмы. Он весь горел. Если бы рядом нашелся острый гвоздь, он бы по примеру Сары у куста терновника воткнул его в руку, столь сильным было желание себя извести, наказать, дать выход желчи.