Женщина французского лейтенанта

Он много читал и вел дневник своих путешествий, но это был взгляд вовне, на достопримечательности и происшествия, а не внутрь себя – просто способ заполнить время долгими вечерами в безлюдных караван-сараях и alberghi[132]. Единственным способом самовыражения стали для него стихи. Он открыл в Теннисоне величие, сопоставимое с дарвиновским в его области. Правда, не там, где его находили современники, если говорить о поэте-лауреате. Поэма «Мод», повсеместно презираемая, считавшаяся недостойной мастера, стала его любимейшей. Он перечел ее раз десять, а отдельные отрывки и вовсе раз сто. С этой книгой он не расставался. Его собственные вирши не шли ни в какое сравнение, и он скорее бы умер, чем показал их кому-либо. Вот короткий отрывок, дающий представление о том, каким он себя видел в период добровольного изгнания.

Жестокие моря, враждебные вершины,
Чужие города мелькают предо мной,
И то, что для других – счастливые картины,
Воспринимаю я треклятою дырой.
Я жизни задаю вопросы снова, снова:
Ну почему я здесь? Что привело сюда?
Я от стыда бегу? Или закон суровый
Погнал, погнал меня из дома навсегда?

А теперь, когда вы попробовали на вкус эти строчки, позвольте мне процитировать действительно великие стихи, заученные Чарльзом наизусть, и тут мы бы с ним сошлись: возможно, это лучшее стихотворение викторианской эпохи.

Мы в океане, как в ограде,
Проливом разъединены.
Мы – острова на водной глади,
Мы, смертные, живем одни.
И узнаем лишь по отливам,
Как мир безбрежен – вот цена
Всем этим лунным переливам.
Но вдруг – нежданная весна!
Свои божественные трели
Заводят в рощах соловьи,
И в этом сладостном похмелье
Мы оживаем, и свои
Мольбы отчаянно и страстно
К таким же островам мы шлем.
Ведь были на заре прекрасной
Одним большим материком…
Что помешает нам однажды
Вновь берега соединить?
Ужель не утолить нам жажды,
Не протянуть былую нить?
Но есть Божественная воля,
И всем нам до скончанья лет
Лежать одним под толщей соли.
Есть приговор – спасенья нет[133]

.

Но, даже пребывая в этом сбивающем с толку мраке, Чарльз ни разу не подумал о суициде. Рисуя себе радужную перспективу освобождения от своего возраста, предков, социального класса и родной страны, он толком не понимал, какую свободу олицетворяла собой Сара, мечтавшая о совместном изгнании. В собственную свободу он уже не верил, считая, что он просто поменял западни или тюремные камеры. Впрочем, даже в его самоизоляции было за что держаться: он изгой, он не такой, как другие, результат решения, на которое мало кто отважится, вне зависимости от того, мудрое оно или глупое. Порой при виде какой-нибудь супружеской пары он вспоминал об Эрнестине. И заглядывал себе в душу. Он им завидует или сочувствует? Сам он не испытывал особых сожалений. Сколь бы горькой ни была его судьба, она выглядела достойнее, чем та, какую он отверг.

Эти европейские и средиземноморские скитания продолжались пятнадцать месяцев, и за все это время его нога ни разу не ступила на родную землю. Он ни с кем не переписывался, отправляя лишь редкие деловые письма Монтегью – инструкции, куда высылать деньги, и тому подобное. Периодически его поверенный должен был печатать объявления в лондонских газетах: «Если Сара Эмили Вудраф или кто-то из ее знакомых сообщат адрес проживания…» Но отклика так и не последовало.