Женщина французского лейтенанта

– Я об этом не думал. По правде сказать, в последние месяцы я вообще о ней редко думаю. Все надежды рухнули.

– Тогда поезжай в Америку и утоли свою печаль на груди какой-нибудь прекрасной Покахонтас[134]. Говорят, у родовитого английского джентльмена при желании есть отличный выбор из числа самых красивых девушек. Pour la dot comme pour la figure[135].

Чарльз улыбнулся. То ли при мысли об особенно красивых девушках, то ли вспомнив об уже заказанном билете через океан, о чем он еще не успел сказать Монтегью… сие оставим нашему воображению.

59

Устал уже в себе копаться —

Кем стал и должен быть какой.
Так пусть корабль несет по морю
За путеводною звездой.

Мэтью Арнольд. Независимость (1854)

Переход из Ливерпуля в Бостон выдался не слишком удачным. Чарльз частенько склонялся над чашей для морской болезни, а когда его не тошнило, снова и снова задавался вопросом, за каким чертом его понесло на другой, куда более примитивный край света. А может, оно и к лучшему. Он представлял себе Бостон как жалкое скопление срубов, поэтому реальность, когда в одно прекрасное солнечное утро его взору предстали дома из теплого кирпича и с белыми деревянными шпилями, не говоря уже о впечатляющем золотом куполе, его приятно удивила. И первое впечатление не оказалось обманчивым. Как когда-то он запал на двух филадельфийцев, так сейчас его обворожило бостонское общество с его милотой и открытостью. Не сказать, чтобы его чествовали, но за неделю два или три рекомендательных письма привели к приглашениям в несколько приличных домов. Его позвали в «Атенеум»[136]; он, на минуточку, обменялся рукопожатием с сенатором; он пожал морщинистую лапу поистине значительной фигуры, пусть и не столь пугающе красноречивой, – старика Дейне, родоначальника американской литературы, коему на тот момент пошел восьмидесятый год. А вот с куда более знаменитым автором, с которым было бы интересно поговорить, получи он доступ к кругу Лоуэлла в Кембридже, – тот как раз подумывал о прямо противоположном решении, если иметь в виду мотивы и предрасположение, а речь, в общем-то, идет о корабле, стоящем пока на якоре, но готовом поплыть в обратном направлении и совершить изнурительный и локсодромный переход до поистине богатой, хотя и заиленной, гавани английского Рая (нет, мне не следует обезьянничать, подражая мастеру), – так вот, с Лоуэллом Чарльз так и не встретился.

Хотя он отдал долг вежливости, посетив «Колыбель свободы» в Фэньюэл-холле, ему пришлось столкнуться с определенной враждебностью, поскольку Британии так и не простили ее недавнего окольного участия в Гражданской войне, и существовал стереотип – Джон Булль, такой же вульгарно упрощенный, как дядя Сэм. Однако Чарльз явно не вписывался в этот образ: он утверждал, что война за независимость была справедливой, он восхищался Бостоном как центром американской науки, движением против рабства и много чем еще. Он отвечал на допросы с пристрастием по поводу «Бостонского чаепития»[137] и «красных мундиров»[138] невозмутимой улыбкой и тщательно подбирал слова, дабы не выглядеть снисходительным. Мне кажется, его особенно порадовали две вещи: восхитительная новизна природы (незнакомые растения, деревья, птицы) и, после посещения Гарварда на противоположной стороне реки, названной его именем, некоторые удивительные, доселе незнакомые образцы окаменелостей. И еще одна радость – сами американцы. Поначалу он обратил внимание на некоторое отсутствие иронии, и пару раз ему пришлось выкручиваться после неловкого contretemps[139], когда с юмором брошенные фразы были восприняты буквально. Зато какие плюсы… Откровенность, прямые подходы, прелестное любопытство в сочетании с открытым гостеприимством… наивность, но с таким здоровым цветом лица после набеленных европейских лиц. И почти сразу в женском ракурсе. Молодые американки были куда более свободными в обращении, чем их европейские современницы. Заокеанское движение эмансипации насчитывало уже добрых два десятка лет. Их прямота казалась Чарльзу необыкновенно привлекательной.

И они отвечали ему взаимностью. Превосходство социальных вкусов по женской части, по крайней мере в Бостоне, по-прежнему с готовностью демонстрировалось Лондону. Он, того и гляди, потерял бы сердце, но его держал в клещах убийственный документ мистера Фримана, который мысленно вырастал между ним и всяким невинным женским личиком. Лишь одно лицо могло бы его простить и прогнать видение.