Женщина французского лейтенанта

Хозяин зашагал прочь, так что Сэм даже не успел его поблагодарить. А впереди его ждал новый сюрприз: когда он пришел за жалованьем в конце недели, в конверте лежали еще три соверена и карточка со словами: «Бонус за рвение и выдумку».

За следующие девять месяцев его жалованье выросло до умопомрачительных тридцати двух шиллингов и шести пенсов. И, поскольку он вошел в команду оформителей витрин, у него зародилось сильное подозрение, что достаточно будет попросить прибавку, и он ее получит.

Сэм взял еще изрядную порцию джина и вернулся на место. Его беда – дефект, который его потомкам, играющим в публичные игры, удалось преодолеть – заключалась в том, что у него была совесть… или назовите это ощущением незаслуженного счастья и удачи. Фаустианский миф архетипичен для цивилизованного человека. И неважно, что тогдашняя цивилизация не удосужилась объяснить Сэму, кто такой Фауст; он был наслышан о пактах с дьяволом и об их последствиях. Поначалу у тебя все идет отлично, но в один прекрасный день дьявол потребует расплаты. Фортуна – тот еще надсмотрщик, она стимулирует воображение, которое способно предсказать потери, да еще приписать их зачастую своей доброте.

А еще его мучило то, что он так и не рассказал Мэри о своих подвигах. Других секретов у них не было, и ее суждения он ценил. Время от времени изначальное желание стать хозяином собственного магазина овладевало им с новой силой. Разве он не доказал, что у него есть природные способности? Но Мэри с ее трезвым крестьянским подходом к тому, на какой поляне лучше всего играть, мягко – а пару раз даже и не очень мягко – посылала его назад к жерновам на Оксфорд-стрит.

Статус сладкой парочки, пусть даже это пока не отражалось в их акценте и словарном запасе, рос как на дрожжах, в чем оба отдавали себе отчет. Для Мэри это был сон наяву. Быть замужем за мужчиной, зарабатывающим больше тридцати шиллингов в неделю! Тогда как ее родной отец, ломовой извозчик, не поднимался выше десяти! Жить в доме, где аренда стоит девятнадцать шиллингов в год!

И, самое удивительное, Сэм недавно отбирал из одиннадцати кандидатов одного на вакантное место, которое сам же занимал всего два года назад! Но почему из одиннадцати, недоумевала она. Боюсь, что в глазах Мэри настоящей хозяйкой могла считаться только та, чьи желания было трудно удовлетворить – тут она брала пример не столько с тетушки, сколько с племянницы. А при найме служанки она прибегла к процедуре, весьма распространенной среди девушек, коим достались молодые привлекательные мужья. Ее выбор основывался не на сметке и полезности, а главным образом на внешней непривлекательности. И когда она призналась супругу, что предложила Хэрриэт шесть фунтов в год из жалости, это было не так уж далеко от истины.

Вернувшись к ужину из бараньего рагу после двойной порции джина, Сэм приобнял жену за пухлую талию и поцеловал, а затем его взгляд упал на мозаичную брошь в виде цветка у нее на груди. Эту брошь она всегда носила дома и перед выходом снимала, а то еще, не дай бог, задушит какой-нибудь ворюга.

– Как п’живают наша жемчужина с опалом?

Она улыбнулась и чуть вздернула грудь.

– Рад’ются тебе, Сэм.

Они разглядывали эмблему своей удачи – в ее случае заслуженной; в его случае наконец полностью оплаченной.

58

Я искал, но вотще.

Душою ее
Уже не согрелось
Сердце мое!
Ушла навеки, навеки.

Томас Харди. В приморском городе

А что же Чарльз? Мне жаль детектива, которому бы пришлось выслеживать его на протяжении этих двадцати месяцев. Он ненадолго засветился чуть ли не в каждом европейском городе. Его засекли египетские пирамиды и Святая земля. Он обозрел, при этом ничего не видя, тысячу местностей и окрестностей, включая Грецию и Сицилию, которые были для Чарльза всего лишь тонкой стеной, отделявшей его от небытия, воплощением пустоты и бесцельности. Если он где-то задерживался чуть подольше, его охватывали невыносимая летаргия и меланхолия. Он впал в зависимость от смены мест, как наркоман от опиума. Обычно он путешествовал один, в лучшем случае в сопровождении драгомана или местного курьера-прислужника. Изредка он присоединялся к компании форестьеров – как правило, французов или немцев, – но через несколько дней они ему надоедали. Англичан он избегал как чумы, а когда все-таки сталкивался с толпой дружелюбных соотечественников, сразу останавливал их холодным взглядом.

Палеонтология, отныне слишком эмоционально связанная с событиями фатальной весны, его больше не интересовала. Перед тем как выставить кенсингтонский дом на продажу, он разрешил Геологическому музею приложить руку к его коллекции, а что осталось – раздал студентам. Мебель отправилась на склад. Монтегью получил указание снова сдать в аренду дом в Белгравии, когда нынешняя закончится. Сам он жить в этом доме не будет уже никогда.