Женщина, которая жила у моря

Я не помню, что сказала в ответ, – настолько эти слова вывели меня из себя. Помню только, что Пьетро приблизился ко мне, весь красный, и на мгновение я даже испугалась. Но он вдруг резко остановился, посмотрел мне в глаза и поцеловал в губы. Мой разум не хотел этого, но тело отреагировало иначе, и я не отстранилась. Между тем Пьетро все твердил:

– Ты моя, моя, как ты этого не понимаешь?

Наконец я перестала сопротивляться. Пьетро так сильно сжимал меня в объятиях, что я едва могла дышать. Потом он толкнул меня на диван и начал срывать с меня одежду.

Пьетро решил, будто таким образом укротил меня. Он уверен, что теперь я передумаю. Больше он не заговаривал об отъезде, считая его решенным делом. Как он может так ошибаться?

Неаполь, 13 ноября 1910 г

Сегодня утром, когда Пьетро уходил из дома, я попыталась его остановить:

– Давай поговорим, есть же какое-то решение…

Он молчал, держась за ручку приоткрытой двери.

– Пьетро, прошу тебя. Ты не понимаешь. Дело не в том, что я не хочу. Я не могу. Я этого не вынесу! – сквозь слезы крикнула я.

Наконец он взглянул на меня так, словно осознал, что я тоже человек, может, немного странный, но с собственной волей, которую он не учел. Он закрыл дверь и подошел ко мне.

– Ты ведь это не всерьез?

Я не ответила. Просто твердо, не отводя глаз, смотрела на него, чтобы он понял, насколько решительно я настроена.

– Ты думаешь, я откажусь от всего ради твоей прихоти?

– Я понимаю, для тебя это будет большой жертвой. Но я лишь прошу тебя немного подождать. Год, может, два. О, Пьетро, почему мы не можем остаться здесь? Я наконец-то чувствую себя спокойной как никогда. Мне нужно место, где я буду чувствовать себя дома, и Неаполь – именно такое место. Ты бы мог поискать работу здесь, возможностей достаточно. Мог бы дирижировать городским оркестром, попытать счастья на каком-нибудь конкурсе или еще что-нибудь…

– Значит, до тебя не доходит. Мы уезжаем! – крикнул он. – Даже если мне придется заставить тебя силой.

Я надолго замолчала, словно во мне что-то умерло.

– Я не могу, Пьетро, не могу.

– И ты думаешь, я оставлю тебя здесь одну?

Мне хотелось сказать, что я и так всегда одна, неважно где, но я сдержалась.

– Я люблю тебя, Костанца. Я обещал заботиться о тебе. Но ты делаешь все, чтобы это было невозможно… – Он заглянул мне в глаза и добавил: – Ты меня не любишь. В этом все дело.

Он произнес эти слова очень медленно, с потерянным видом, будто был уверен в том, что наконец-то раскусил меня.

– Не говори глупостей, – резко ответила я. – Ты знаешь, что я люблю тебя. Мои чувства к тебе здесь ни при чем.

– Прекрасно, значит, добавить больше нечего. Через две недели мы уезжаем. Начинай собирать вещи.

– Я не поеду, Пьетро, – холодно отрезала я.

И, услышав собственные слова, я сама удивилась тому, что осмелилась их произнести.

Мы ошеломленно смотрели друг на друга.

Потом он открыл эту чертову дверь и вышел.

Неаполь, 28 ноября 1910 г

Должно быть, пароход уже отчалил. Я смотрела в окно, наблюдая за тем, как опускаются вечерние тени и зажигаются уличные фонари и окна домов.

Утром я сказала Пьетро: «Попрощаемся дома». Мне не хотелось видеть порт даже издалека. Но сейчас я представляла себе корабль, подающий сигнал об отплытии, толпу рыдающих людей и закрывающиеся воротца, ведущие к трапам. Интересно, пытался ли Пьетро разглядеть меня в толпе в последней надежде, что я все же последую за ним?

Он уехал. Последние дни были для нас обоих такими хаотичными и мучительными, что у меня не хватало сил писать в дневнике. Мне было страшно излагать свои переживания на бумаге. Ведь когда пишешь, все становится еще более реальным и неотвратимым.

И вот я осталась одна в огромной квартире, погруженной в странную тишину, будто время остановилось.

Как только Пьетро и Сантино ушли, я побрела на кухню и тут же споткнулась об игрушечный оловянный трамвайчик, весело зазвеневший от прикосновения. Этого было достаточно: я подняла его и разрыдалась. Не знаю, что именно я оплакивала, – Пьетро, Сантино или эту игрушку, брошенную вот так, словно она ничего не значила для мальчика. Я подарила ему этот трамвайчик на день рождения, и он был так счастлив, а теперь оставил его здесь, среди других ненужных вещей, как будто и я сама, и все связанное со мной должно быть выброшено.

Я завернула трамвайчик в газету и убрала в коробку, где лежала собачка Гульельмо. Мои воспоминания о любимых малышах.

Потом стала думать о том, чем бы заняться, чтобы не поддаться отчаянию. Нужно было продержаться хотя бы до тех пор, пока пароход не отдаст швартовы, и тогда пути назад больше не будет. Я чувствовала себя как Одиссей, приказавший привязать себя к мачте, чтобы не побежать к сиренам.