Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов

Постой, Милда. К черту мужей. С ними одна путаница. Что ты скажешь про шприц? Государство дает лучшим производительницам лучшие сперматозоиды. Государство поощряет такой подбор. Этих детей оно берет на свое иждивение и прорабатывает породу новых людей. ‹…› Таким образом, научный контроль будет над человеком не только во время воспитания, не только во время родов, но и во время зачатия[1278].

В пьесе сделан акцент на контроле и производстве новых людей, отсутствии человеческой беспорядочности и хаотичности, т. е. собственно человечности. Но если рассматривать этот сюжет в русле гендерной проблематики, то результатом такого процесса можно считать отсутствие ясно выраженного гендера, гендерную и даже половую «усредненность»: при повсеместном использовании шприца мужчины и женщины оказываются вовсе не нужны. Не нужна будет любовь ни как физический процесс создания потомства и продления жизни, ни как духовная сущность. Новые дети, получающиеся в результате такого зачатия, — андрогинные существа. Для них предусмотрены детский дом и выставка, что напоминает о премиальном скоте. Дети также должны быть меньше подвержены чувствам (во второй редакции пьесы Милда не хочет, чтобы ребенок оплакивал ее в случае смерти, и поэтому скрывает, что она его мать). Для Третьякова, симпатизирующего евгеническим идеям, все это скорее плюс.

Таким образом, в пьесе «Хочу ребенка!» проблема пола и гендера и проблема создания человека будущего тесно связаны. Главная героиня — женщина, которая стремится переделать свою сущность, подчинить биологический, телесный зов — желание иметь ребенка — задачам нового государства. Это приводит к усилению традиционно понимаемой маскулинности в ее существе — к рациональности, сознательному перенаправлению эмоций в «созидательное» русло, которым оказывается рождение ребенка по новым правилам.

Милда, вопреки традиции, — героиня пьесы без любовной истории. Она женщина-андрогин, которая осуществляет себя не через любовь, а через сознательный отказ от нее. И в этом Третьяков противоречит всей традиции понимания женщины и ее роли в мире, в том числе и модернистскому ви́дению, представленному в трудах Вл. С. Соловьева. Философ полагал, что половая любовь — прообраз подлинной любви, преодолевающей эгоизм и человеческую отдельность, долженствующей преобразить вселенную и сделать человека бессмертным. Половая любовь преодолевает разделение на два пола, ведет к восстановлению изначального образа Божия, к цельности и осиливанию смерти. Согласно позднему Соловьеву,

одним из путей к обожению служит и истинный брак, который, будучи уже некоторым соединением двух в одно, призван вести любящих к реальному восполнению друг друга до целостного человека, «раскрытию в любимом образа Божия», утверждению его в вечности[1279].

Вечная Женственность — это «идеальное единство, к которому стремится наш мир ‹…› оно истинно есть как вечный предмет любви Божией, как Его вечное другое»[1280]. При этом сама Вечная Женственность — «живое духовное существо, обладающее всею полнотою сил и действий»[1281]. Таким образом, движение в сторону усреднения пола означает отказ от возможности достигнуть цельности и бессмертия.

На фоне философских исканий символизма и русского космизма, в которые так или иначе была погружена русская литература начала XX века (А. А. Блок, А. Белый, Вяч. И. Иванов и др.), чьи представители все еще участвовали в литературном процессе, создание художественного текста с такой героиней, как Милда, являлось очевидной провокацией: этот женский персонаж несет в себе полный отказ от духовного измерения человеческой природы.

Для Маяковского идеи символизма, в том числе соловьевство, имели большое значение[1282]. Проблема любви — центральная для его творчества и жизни. Письмо-дневник, созданное им во время расставания с Л. Брик и написания поэмы «Про это» (1923), прямо показывает, какое значение он придавал этому чувству. Это письмо-дневник демонстрирует схожие с миросозерцанием В. Соловьева «мысле-чувства», «пропущенные» через новую эпоху: «Исчерпывает ли для меня любовь все? Все, но только иначе. Любовь — это жизнь, это главное. От нее разворачиваются и жизнь, и дела, и все пр<очее>. Любовь — это сердце всего»[1283].