Женщина с пятью паспортами. Повесть об удивительной судьбе

В его кабинете я увидела несколько картин из дворца в побитых позолоченных рамах. Но это были не те, которые я видела во время моего последнего посещения… Мой шкаф для обуви в стиле ампир стоял у стены, на нём была моя любимая фотография Павла, стоявшая раньше у меня на письменном столе.

«Секретарше она очень нравится!» – сказал он холодно.

Видеть запустение всего поместья, какое было трудно вообразить, и смириться с ним было нелегко, но для Павла это было возвращение не только во дворец, но и к удивительным окрестностям, где он знал каждый уголок. Гостеприимство, которое ему было оказано, было как неожиданно, так и трогательно. Годы отошли назад, как будто бы катастрофа коммунистического господства после Второй мировой войны смыла всякую возможность раздора, и помнилось только то, что семьи, такие как Меттернихов, всегда стояли за прочность отношений и мирное сотрудничество между немцами и чехами.

До отлета нашего геликоптера у нас оставалось ещё время проехаться по нетронутым лесам с их высокими деревьями и широкими просеками. Они были так близки к Германии и всё же за сорок пять лет так отдалены, как Луна. Расположенные высоко в Глацене озёра были прекрасной целью прогулок. Они лежали тихо и нетронуто, как и раньше, служа местом водопоя для оленей.

По дороге к аэродрому высоко на горе возвышалась маленькая церковь Пистау. Шпиль луковичной башни в стиле барокко уже издали вырисовывался в вечернем небе. Мерседес бесшумно скользил по извилистой дороге вниз в долину, чтобы потом по крупному серпантину подняться наверх.

Деревенские дома вокруг казались слишком ветхими, чтобы предположить, что в них кто-то живёт. Маленькая церковь выглядела не лучше, хотя крыша и башня были покрыты новым шифером. Наполовину разрушенную деревянную решетку легко было отодвинуть в сторону, но церковь была закрыта на замок. Казалось, что тут начали восстановительные работы, но внешние стены разрушались от сырости. Вокруг маленькой церкви рос редкий буковый лес между покинутыми, одинокими могилами, разбросанными тут и там, с покосившимися или совсем вырванными из земли надгробьями. Все имена на плитах были немецкие, но ни одной смерти после 1945 года. Пока мы бродили среди этих камней, появился мужчина в коротких брюках и с симпатичным открытым лицом. «Я прихожу сюда посмотреть, чтобы никто не проник в церковь», – сказал он, извиняясь; было видно, что мерседес произвел на него впечатление.

Павел представился как «Меттерних из Кинцварта», на что присматривающий за порядком мужчина начал сердечно трясти ему руку со словами: «Я был дружен с вашим садовником Хорватом! Чего только он не делал, чтобы спасти Кинцварт от этих варваров! Но когда он умер, они смогли вдоволь похозяйничать».

Он рассказал нам, что сейчас часто, даже ночью, приходят люди, чтобы побродить по заросшему маленькому кладбищу, как это сделали и мы. «Иногда они поднимают и восстанавливают надгробья, ищут своих предков. Вероятно, сами они тоже отсюда. Вы сами можете убедиться, что стало с этой местностью, после того как вы отсюда ушли!»

В 1945 году всё население области – свыше четырех миллионов местных жителей, говорящих на немецком языке, бывших подданных Австро-Венгерской монархии – было беспощадно изгнано со своей веками обжитой земли, своей родины. Им было разрешено взять с собой только четыре килограмма багажа. Эта насильственная эвакуация происходила часто при ужаснейших условиях. Например, 25 000 человек, большей частью женщин, детей и стариков, погнали так называемые «красногвардейцы» из Брюнна к австрийской границе. Лишь на пустынном перекрёстке дорог у Погорелице было похоронено 800 человек из них.

Разумные чехи – а их было много – не осмелились протестовать. Чтобы предпринять это жестокое «самокалечение», дали свободу разгулу самых низких элементов. Те же люди убили и нашего чешского пивовара Прохаску, а также чешского директора и многих других в Плассе, хотя они никогда не были в связи с наци.

Так же и Гавел был приговорён к четырем годам тюрьмы этим же самым «отрицательным выбором» народа! Чешское население невероятно страдало под этой сволочью, и самосожжение студента Палаха на Вацлавской площади в центре Праги было жестом отчаяния против гнёта.

Поэтому невозможно испытывать какое-то возмущение или отвержение кого-то, кто невиновен в убийстве и грабежах.

Точно так же, как судетские немцы скоро поняли, что они были использованы Гитлером лишь как орудие, чтобы оправдать свое вторжение в Чехословакию, их бывшие соседи, чехи, обнаружили, что они служили лишь предлогом для захвата власти коммунистами, что выразилось в советском вторжении.

Судетцы чувствовали себя в конце обманутыми нацистами точно так же, как и чехи коммунистами. Можно лишь надеяться, что одинаковые судьбы помогут им найти путь к примирению.