Женщина в белом

All memory of the past, all thought of the future, all sense of the falseness and hopelessness of my own position, lay hushed within me into deceitful rest.	Память прошлого, мысли о будущем, сознание безнадежного и непрочного моего положения -все это молчало во мне.
Lulled by the Syren-song that my own heart sung to me, with eyes shut to all sight, and ears closed to all sound of danger, I drifted nearer and nearer to the fatal rocks.	Убаюканный упоительной песней своего сердца, не видя и не сознавая опасности, мне грозившей, я несся все ближе и ближе к роковому концу.
The warning that aroused me at last, and startled me into sudden, self-accusing consciousness of my own weakness, was the plainest, the truest, the kindest of all warnings, for it came silently from HER.	Безмолвное предостережение, заставившее меня очнуться и осознать свою непростительную слабость, исходило от нее самой и потому было непререкаемо правдивым и милостивым.
We had parted one night as usual.	Однажды вечером мы расстались, как обычно.
No word had fallen from my lips, at that time or at any time before it, that could betray me, or startle her into sudden knowledge of the truth.	Никогда за все это время ни одного слова о моем чувстве к ней не слетело с моих губ, никогда ничем я ее не потревожил.
But when we met again in the morning, a change had come over her-a change that told me all.	Но назавтра, когда мы встретились, она сама была другая со мной, она изменилась ко мне - и благодаря этому я все понял.
I shrank then-I shrink still-from invading the innermost sanctuary of her heart, and laying it open to others, as I have laid open my own.	Мне и сейчас трудно открыть перед всеми святая святых ее сердца, как я открыл свое.
Let it be enough to say that the time when she first surprised my secret was, I firmly believe, the time when she first surprised her own, and the time, also, when she changed towards me in the interval of one night.	Скажу только, что в ту минуту, когда она поняла мою сердечную тайну, она поняла и свою. За одну ночь ее отношение ко мне изменилось.
Her nature, too truthful to deceive others, was too noble to deceive itself.	Она была слишком благородна и искренна по своей натуре, чтобы обманывать других и самое себя.
When the doubt that I had hushed asleep first laid its weary weight on her heart, the true face owned all, and said, in its own frank, simple language-I am sorry for him; I am sorry for myself.	Когда смутная догадка, которую я старался усыпить, впервые коснулась ее сердца, ее правдивое лицо выдало все и сказало мне открыто и просто: "Мне жаль вас, мне жаль себя".
It said this, and more, which I could not then interpret.	Глаза ее говорили и еще что-то, чего я тогда никак не мог понять.
I understood but too well the change in her manner, to greater kindness and quicker readiness in interpreting all my wishes, before others-to constraint and sadness, and nervous anxiety to absorb herself in the first occupation she could seize on, whenever we happened to be left together alone.	Но я понимал, почему с этого дня она, при других приветливая и внимательная ко мне, как только мы оставались одни, хваталась за первое попавшееся занятие, становилась грустной и озабоченной.
I understood why the sweet sensitive lips smiled so rarely and so restrainedly now, and why the clear blue eyes looked at me, sometimes with the pity of an angel, sometimes with the innocent perplexity of a child.	Я понимал, почему нежные губы перестали улыбаться, а ясные голубые глаза глядели на меня то с ангельским состраданием, то с недоумением ребенка.
But the change meant more than this.	Но было в ней и что-то еще, чего я не понимал.