Женщина в голубом

У дома Монаха они распрощались, уговорившись встретиться завтра в десять, и Добродеев, не торопясь, пошел со двора, а Монах поднялся к себе.

Послонялся по квартире, напился кофе, постоял на балконе, любуясь вечерним городом в огнях и последними сполохами заката. Вздохнул привычно, вспомнив про пампасы и проклятую ногу. Сел за письменный стол и принялся записывать план действий.

В плане было всего несколько строк: «добить» девушку Речицкого – раз; встретиться с Одри, в скобках (без Добродеева), показать фотку Ляли, – а вдруг она ее знает, вращались в одних кругах как-никак, и заодно расспросить про Анфису – два. Посмотреть на Диму Щуку – три. Пока все.

Дмитрий Щука… Или лучше Димитрий. Димитрий Щука. Как звучит, а? Художник, пьяница, бузотер. Добродеев сказал о нем что-то… что? Или это был Иван Денисенко?

Монах задумался. Он, Монах, сначала не врубился, потом сообразил, но отвлекся и тут же забыл.

Что же было сказано? Пришел на выставку пьяный, добрал шампанским, всех обругал, но не дрался. Хвастался. Потом уснул на диване.

Что же это было? И к Ондрику пришел… полюбоваться «Голубой женщиной»?

Полюбовался, что называется. Со скандалом и битьем посуды.

Интересно, что он сказал бы про Марка Риттера? Назвал бы мазилой? Однозначно.

Ладно, прервал себя Монах, так можно додуматься до чего угодно. Нужна информация. А ее нет.

Значит, работаем с тем, что есть, и проникаем в суть, возможно, не до конца осмысленную.

Он достал из стола флешку, переданную мэтром Рыдаевым.

Ему казалось, он знает запись на память, все девять минут. Если камера записывала всю ночь, скажем, с двенадцати до прихода Реброва, то это несколько часов.

Видимо, Ребров сделал копию с оригинала, выбросив длинноты, когда ничего не происходило, оставив самый смак.

Монах смотрел видео уже в который раз. Красивая девушка! Изящная, стремительная, гибкая… Длинные светлые волосы, смеется, запрокинув голову; отталкивает Речицкого, он в ответ бьет ее по лицу. Сволочь! Хватает ее, она отбивается. Подонок! Провал. Дальше он целует ей руки и просит прощения. Помирились. Все равно подонок!

Запись плохая, Речицкий узнаваем, потому что они его знают. Его лицо, полное ужаса; он мечется, собирая вещи. Она лежит, разбросав руки, полуприкрытая простыней, зловещие черные пятна на белом… Жаль, нет сцены убийства, не повезло. Других сцен, возможно, тоже нет, но они не суть важны. А тут дефект на самом интересном…

…Монах уснул около трех утра, а в восемь его разбудил звонок Добродеева.

– Я еще сплю, Лео, иди к черту! – прорычал Монах. – Мы договаривались на десять!

– Христофорыч, у нас новое убийство! – прокричал Добродеев. – Я в редакции, смотрю криминальные сводки! Вчера!

– Кто? – Монах мгновенно проснулся. – Ну!

– Кирилл Юшкевич!

– Кирилл Юшкевич? – с недоумением повторил Монах. – А он тут каким боком? Как?

– Их сбила машина, они возвращались из театра…

– Они?! Что с Ларой? – перебил Монах. – Она жива?

– Жива, но не пришла в себя. В коме.

– К ней можно?

– Ну-у… – протянул Добродеев. – Нет, наверное.

– Понятно! Одеваюсь! Заедешь через двадцать минут!

…Он сидел у ее кровати, держал ее руку в своих, всматривался в бескровное лицо. На тумбочке стоял ящик с экраном, где мигали зеленые огоньки; в вене торчала зафиксированная игла капельницы.

Добродеев стоял у двери, прислушиваясь к шагам в коридоре. Монах рассматривал ее исцарапанные в синяках руки, короткие ногти, покрытые бледно-розовым лаком, вспоминал, как впервые увидел ее на вернисаже у Ондрика, ее синее платье и серебристый лак на длинных ногтях… говорят, их теперь наращивают.

Лезут же глупости в голову!

Он закрыл глаза и, не выпуская руки Лары, стал тихонько раскачиваться и едва слышно гудеть.

Добродеев только глаза закатил: опять Монах взялся за свои шаманьи штучки! Не хотелось бы, чтобы их застукали во время сеанса, мало того что проскользнули без спроса, так еще и черная магия.

– Христофорыч, нам пора, – прошипел Добродеев. – Завтра придем опять. Пошли!

Монах словно не слышал: раскачивался и гудел. Добродеев от нетерпения взмок.

Монах внезапно замер. Посидел неподвижно с закрытыми глазами и спросил, повернувшись к Добродееву:

– Ты что-то сказал?

– Нам пора, Христофорыч.

Монах поднялся…

…Они сидели у Митрича, и тот уже нагружал свою дребезжащую тележку.

Монах был насуплен, Добродеев пытался достучаться до него и лез с вопросами.

– Ну что, будет жить? – спросил уже в который раз.

– Если захочет, – туманно ответил Монах.

– В смысле?

– Она неблагополучный человек, Леша, депрессивный.

– Ты уверен? Молодая, красивая, богатая, откуда депрессия? Кирилл ее очень любил, это бросалось в глаза. Сейчас ей, бедняге, придется туго. Не повезло им у нас, лучше бы они сюда не переезжали. Он спас ей жизнь, если бы он ее не оттолкнул, погибли бы оба. Прямо античная трагедия! Герой погибает, спасая любимую. – Он помолчал. Монах тоже молчал. – У нее сильный ушиб головы, я говорил с врачом, они не знают, когда она очнется.

– Как это случилось? Машина выскочила на тротуар?