Женщина во тьме

– Катись отсюда, – бормочу себе под нос и через холл иду в гостиную.

За мутным стеклом маячит женский силуэт. Анна знает, что я дома. Торчу здесь безвылазно, черт меня возьми!

Внезапно тень пропадает из поля зрения. Облегченно вздыхаю. Господи, прячусь от друзей, прячусь от Патрика. Когда это кончится? Снимаю и сворачиваю бинты. Кожа на ладонях ярко-розовая, они еще горят, но боль притупилась.

А Патрик, как обычно, надел костюм и уехал. Хотела спросить куда и не смогла. На столе муж оставил несколько фунтов – монетами. Собрав их все до одной, поднимаюсь наверх.

Выдвигаю верхний ящик комода и шарю в глубине в поисках конверта, куда я обычно, если нахожу, складываю мелочь. Вместо него рука нащупывает среди белья другой лист бумаги: это фотография. Сажусь на край кровати и разглядываю находку.

Сразу же узнаю Патрика: ему на снимке лет семнадцать-восемнадцать – не больше. Когда мы встретились, он был почти такой же. Юноша запечатлен на фоне дома, который, хоть в то время еще не стал домом-убийцей, все равно выглядит мрачным. Темные окна похожи на пустые глазницы, красная дверь – на окровавленный рот, и кажется, что за этими плотно сжатыми губами прячутся острые зубы, готовые в любую минуту вонзиться в улыбчивого подростка.

Мое сердце начинает колотиться, но не из-за дома и не из-за Патрика. Рядом с ним, улыбаясь во весь рот, стоит молодой Джон Эванс, а несколько поодаль, в стороне от компании подростков, – тощий хмурый Бен. В девушке с иссиня-черными волосами, склонившей голову Патрику на плечо, узнаю Анну.

Анна.

Зажав снимок в кулаке, подбегаю к окну. Она все еще здесь – на скамейке через дорогу. Сидит спиной к дому, обхватив голову руками.

Услышав стук входной двери, Анна встает со скамьи, но я отворачиваюсь и трясущимися руками запираю дом. Не поднимая глаз, быстро перехожу дорогу. Анна будто только что проснулась: растрепанная, без макияжа. От нее несет перегаром и табачным дымом.

– Кто подбросил это мне в спальню? Ты? – протягиваю фотографию. Анна нехотя берет ее в руки. – Здесь ты, и Патрик, и Бен, и злосчастный Джон Эванс.

– Ты нашла это в своей комнате? – удивленно спрашивает Анна.

– Хватит притворяться! Украла у меня деньги, а вместо них подложила…

– Постой, как я могла попасть в твою комнату? И откуда мне знать, где ты хранишь заначку? И потом… Дура я, что ли? Зачем мне оставлять «визитную карточку» – эту идиотскую фотографию с собственной физиономией?

– Я… – Я не знаю, что ответить. Если не Анна, то кто?

– Может быть, Патрик? – Она сверлит меня взглядом. – Или кто-то из ваших детей. А может, Бен. Я видела вас вдвоем. Он запер галерею и повел тебя в мастерскую. Ты говорила о нем Патрику? – со смешком спрашивает Анна, а меня охватывает ужас. – Бен рассказывал тебе, что дружил с Патриком? Рассказывал, что у них всегда были общие девицы?

Нет. Нет! Я все еще разглядываю фотографию, а червь сомнения уже закрался в душу. Поднимаю глаза на Анну.

– Ты с Патриком спала?

– Что?

– Нет, не сейчас, а раньше, до того, как вы все разъехались.

Она смотрит на меня долгим взглядом, потом, понурив голову, вся сжимается, сникает.

– Теперь неважно. Он меня даже не помнит. Какое значение это имеет сейчас?

– Ты говорила, что его почти не знала. Ты мне лгала. Зачем?

Вместо ответа Анна берет мои обожженные кисти, поворачивает их ладонями вверх и спрашивает:

– Это Патрик? Его работа?

– Обожглась. Случайно. – Отдергиваю руки. – Ничего серьезного. Уже все хорошо.

– Разве с каждым днем ситуация не обостряется? – Подступает дурнота. Опускаюсь на скамью, молча смотрю на море. Анна садится рядом. – Однажды он уже ломал тебе руку. А если такое – или еще хуже – случится с детьми? Ты не боишься?

Лучше бы я ничего ей не рассказывала. А напоминать о переломе мне не нужно, ведь там, куда вставили пластинку, остался шрам на полруки. Если я задумаюсь, чего никогда не делала и не делаю, то снова увижу застывшего на верхней площадке Патрика, его искаженное ужасом лицо – белое, как проткнувшая кожу моя сломанная кость.

– Патрик не виноват. В пылу спора я поскользнулась и упала. Вот и все. С тех пор ничего похожего больше не случалось, – бормочу еле слышно.

Когда я сломала руку, он так плакал. Совсем как Кэролайн. После операции я еще не до конца отошла от наркоза. Выбрав момент, когда Патрик вышел из палаты, Кэролайн проскользнула в дверь, увидела меня и, зарывшись лицом в жесткую больничную простыню, зарыдала. Я всем говорила, что упала с лестницы, но Кэролайн все поняла. Она плакала, приговаривала, что ей меня очень жалко. Мысленно возвращаясь в прошлое, начинаю подозревать, что этими дурацкими причитаниями подруга не просто выражала сочувствие, а пыталась загладить свою вину.

Анна смотрит на мои едва затянувшиеся ожоги.

– Все эти случайности…

– Не уходи от ответа, – перебиваю я.

– Какого еще ответа? Сара, я пытаюсь тебе помочь, открыть глаза, объяснить, что отсюда надо бежать, а ты – из-за дерьмового подросткового секса столетней давности! – хочешь со мной рассориться?