Женщины, которые вдохновляли

«В первые два-три приезда выходило так, — писала в своих воспоминаниях Менделеева, — что Блок больше обращал внимания на Лиду Менделееву и Юлю Кузьмину.

Они умели ловко болтать и легко кокетничать и без труда попали в тон, который он вносил в разговор.

Обе очень хорошенькие и веселые, они вызывали мою зависть…

Я была очень неумела в болтовне и в ту пору была в отчаянии от своей наружности.

С ревности и началось.

С внешней стороны я, по-видимому, была крайне сдержанна и холодна, — Блок всегда это потом и говорил мне, и писал.

Но внутренняя активность моя не пропала даром, и опять-таки очень скоро я стала уже с испугом замечать, что Блок, — да, положительно, — перешел ко мне, и уже это он окружает меня кольцом внимания.

Но как все это было не только не сказано, как все это было замкнуто, сдержанно, не видно, укрыто.

Всегда можно сомневаться — да или нет?

Кажется, или так и есть?»

Они стали встречаться, читать и обсуждать стихи, ставить отрывки из известных пьес.

Особенно им нравилось играть сцены из «Гамлета», где Гамлетом был Блок, а Офелией — Люба.

«Первый и единственный за эти годы мой более смелый шаг навстречу Блоку, — вспоминала Менделеева, — был вечер представления „Гамлета“.

Мы были уже в костюмах Гамлета и Офелии, в гриме. Я чувствовала себя смелее.

Венок, сноп полевых цветов, распущенный напоказ всем плащ золотых волос, падающий ниже колен…

Блок в черном берете, в колете, со шпагой.

Мы сидели за кулисами в полутайне, пока готовили сцену.

Помост обрывался.

Блок сидел на нем, как на скамье, у моих ног, потому что табурет мой стоял выше, на самом помосте.

Мы говорили о чем-то более личном, чем всегда, а главное, жуткое — я не бежала, я смотрела в глаза, мы были вместе, мы были ближе, чем слова разговора.

Этот, может быть, десятиминутный разговор и был нашим „романом“ первых лет встречи, поверх „актера“, поверх вымуштрованной барышни, в стране черных плащей, шпаг и беретов, в стране безумной Офелии, склоненной над потоком, где ей суждено погибнуть.

Этот разговор и остался для меня реальной связью с Блоком, когда мы встретились потом в городе уже совсем в плане „барышни“ и „студента“.

Когда, еще позднее, мы стали отдаляться, когда я стала опять от Блока отчуждаться, считая унизительной свою влюбленность в „холодного“ фата, я все же говорила себе: „Но ведь было же…“»

Но дальше этого дело не пошло, и после того, как Люба назвала Александра «манерным фатом» он перестал бывать у нее. Так, по сути дела, не начавшись, могла закончиться эта любовь.

Когда мать Блока дарила сыну на Пасху 1901 года книгу стихов Владимира Соловьева, она даже не догадывалась, на что обрекала своего сына.

На впечатлительную натуру Блока книжка произвела неизгладимое впечатление.

И он был полностью согласен с философом-мистиком: земная жизнь есть только искаженное подобие мира высшей реальности, а пробудить человечество к ней способна только Вечная Женственность, которую Соловьев называл еще Мировой Душой.

Так был найден ключ к мирозданию.

Конечно, Александр сразу вспомнил о Любе и понял, что она его судьба.

«Ты, — писал он ей в своем письме от 10 ноября 1902 года, — мое солнце, мое небо, мое Блаженство.

Я не могу без Тебя жить ни здесь, ни там.

Ты Первая Моя Тайна и Последняя Моя Надежда. Моя жизнь вся без изъятий принадлежит Тебе с начала и до конца.

Играй ей, если это может быть Тебе забавой.

Если мне когда-нибудь удастся что-нибудь совершить и на чем-нибудь запечатлеться, оставить мимолетный след кометы, все будет Твое, от Тебя и к Тебе.

Твое Имя здешнее — великолепное, широкое, непостижимое.

Но Тебе нет имени.

Ты — Звенящая, Великая, Полная, Осанна моего сердца бедного, жалкого, ничтожного. Мне дано видеть Тебя Неизреченную».

Так было положено начало безумной теории поэта об идеальной любви.

Конечно, подобное признание льстило далекой от философии Соловьева Любе.

Она не придала никакого значения всем эти «тайнам», «непостижимому» и «надежде».

Да и как еще должен был объясняться в любви поэт?

Обычными фразами?

Если бы она только могла тогда понять, что поэт выдумал ее и любил в ней только свою мечту.

Впрочем, за два года знакомства с Блоком она пыталась вернуть его к земной жизни из его заоблачных далей.

Конечно, поначалу ей нравилась эта игра в возвышенную любовь, но очень скоро горячие и сумбурные речи стали утомлять ее.

Слушая увлекшегося своими теориями Блока, она довольно часто возвращала его на землю весьма прозаической фразой:

— Давай без мистики, Саша!

Устав от возвышенной любви Люба в одном из писем не выдержала и назвала вещи своими именами.

«Милый, милый мой, — писала она, — ненаглядный, голубчик, не надо в письмах целовать ноги и платье, целуй губы, как я хочу целовать долго, горячо».

После такого удара со стороны своей «неизреченной» Блок поссорился с Любой.

Он перестал с ней, с обыкновенной земной, встречаться. Мало ли их таких «изреченных» ходило по земле.

«Лето в Боблове, — вспоминала сама Менделеева, — я провела отчужденно от Блока, хотя он и бывал у нас. Я играла в спектакле в большом соседнем селе Рогачево (Наташа в „Трудовом хлебе“ Островского).