Женщины, которые вдохновляли

Блок ездил меня смотреть.

Потом надолго уезжала к кузинам Менделеевым в их новое именье.

Там я надеялась встретить их двоюродного брата, актера, очень красивого и сильно интересовавшего меня по рассказам.

Но судьба и тут или берегла меня, или издевалась надо мной: вместо него приехала его сестра с женихом.

Со зла я флиртовала с товарищами Миши Менделеева, мальчиками-реалистами.

Я рвалась в сторону, рвалась из прошлого; Блок был неизменно тут, и все его поведение показывало, что он ничего не считает ни потерянным, ни изменившимся.

Он по-прежнему бывал у нас…

Но объяснения все не было и не было. Это меня злило, я досадовала — пусть мне будет хоть интересно, если уж теперь и не затрагивает глубоко.

От всякого чувства к Блоку я была в ту осень свободна…»

Кто знает, чем бы закончилась вся эта эпопея, если не вмешался Его Величество Случай.

Александр очень любил бродить по улицам, постоянно надеясь на встречу с той самой, единственной, которую он потом назовет Таинственной Девой.

И как он потом сам признавался, свои поиски он часто вел в каком-то особом настроении, которое было сродни мистическому трансу.

Однажды он бродил по городу целых четыре часа, но ничего подходящего на роль Музы не встретил.

И когда он уже собирался идти домой, он совершенно неожиданно для себя увидел спешившую на занятия Любу (в то время она училась на историко-филологический факультет высших женских курсов).

Сложно понять, что произошло в его сознании (вполне возможно погруженном в транс), но, увидев ее, он вдруг понял, что она и есть тот самый идеал, который он так долго искал.

Затем…

«Подходило 7-е ноября, — вспоминала Менделеева, — день нашего курсового вечера в Дворянском собрании. И вдруг мне стало ясно — объяснение будет в этот вечер. Не волнение, а любопытство и нетерпение меня одолевали.

Дальше все было очень странно: если не допускать какого-то предопределения и моей абсолютной несвободы в поступках.

Я действовала совершенно точно и знала, что и как будет.

Я была на вечере с моими курсовыми подругами Шурой Никитиной и Верой Макоцковой. На мне было мое парижское суконное голубое платье.

Мы сидели на хорах в последних рядах, на уже сбитых в беспорядке стульях, недалеко от винтовой лестницы, ведущей вниз влево от входа, если стоять лицом к эстраде.

Я повернулась к этой лестнице, смотрела неотступно и знала — сейчас покажется на ней Блок.

Блок поднимался, ища меня глазами, и прямо подошел к нашей группе.

Потом он говорил, что, придя в Дворянское собрание, сразу же направился сюда, хотя прежде на хорах я и мои подруги никогда не бывали.

Дальше я уже не сопротивлялась судьбе: по лицу Блока я видела, что сегодня все решится, и затуманило меня какое-то странное чувство — что меня уже больше не спрашивают ни о чем, пойдет все само, вне моей воли, помимо моей воли.

Вечер проводили, как всегда, только фразы, которыми мы обменивались с Блоком, были какие-то в полтона, не то как несущественное, не то как у уже договорившихся людей.

Так часа в два он спросил, не устала ли я и не хочу ли идти домой.

Я сейчас же согласилась.

Когда я надевала свою красную ротонду, меня била лихорадка, как перед всяким надвигающимся событием.

Блок был взволнован не менее меня.

Мы вышли и, не сговариваясь, пошли вправо — по Итальянской, к Моховой, к Литейной — к нашим местам.

Была очень морозная, снежная ночь.

Взвивались снежные вихри.

Снег лежал сугробами, глубокий и чистый.

Блок начал говорить.

Как начал, не помню, но когда мы подходили к Фонтанке, к Семеновскому мосту, он говорил, что любит, что его судьба в моем ответе.

Помню, я отвечала, что теперь уже поздно об этом говорить, что я уже не люблю, что долго ждала его слов и что если и прощу его молчание, вряд ли это чему-нибудь поможет.

Блок продолжал говорить как-то мимо моего ответа, и я его слушала.

Я отдавалась привычному вниманию, привычной вере в его слова.

Он говорил, что для него вопрос жизни в том, как я приму его слова и еще долго, долго.

Это не запомнилось, но письма, дневники того времени говорят тем же языком.

Помню, что я в душе не оттаивала, но действовала как-то помимо воли этой минуты, каким-то нашим прошлым, несколько автоматически.

В каких словах я приняла его любовь, что сказала не помню, но только Блок вынул из кармана сложенный листок, отдал мне, говоря, что если бы не мой ответ, утром его уже не было бы в живых.

Этот листок я скомкала, и он хранится весь пожелтевший со следами снега.

„Мой адрес, — было написано в нем, — Петербургская сторона, казармы Л. Гв. Гренадерского полка, кв. Полковника Кублицкого № 13. 7 ноября 1902 года. Город Петербург.

В моей смерти прошу никого не винить. Причины ее вполне `отвлеченны` и ничего общего с `человеческими` отношениями не имеют.

Верую в едину святую соборную и апостольскую церковь. Чаю воскресения мертвых. И жизни будущего века. Аминь. Поэт Александр Блок“.

Потом он отвозил меня домой на санях.

Блок склонялся ко мне и что-то спрашивал.

Литературно, зная, что так вычитала где-то в романе, я повернулась к нему и приблизила губы к его губам.