Читаем Женщины, которые вдохновляли полностью

Женщины, которые вдохновляли

«Не корзины, а целые „бугайные леса“ появлялись иногда в гостиной», — вспоминала о том периоде сама Менделеева.

Конечно, Менделеева не могла не видеть того, что «брат» ее мужа страстно влюблен в нее.

Наверное, это ей льстило, и она принимала его ухаживания. Но не более того.

«Злого умысла не было и в нем, как и во мне, — писала она в своих воспоминаниях. — Помню, с каким ужасом я увидела впервые: то единственное, казавшееся неповторимым моему детскому незнанию жизни, то, что было между мной и Сашей, что было для меня моим „изобретением“, неведомым, неповторимым, эта „отрава сладкая“ взглядов, это проникновение в душу без взгляда, даже без прикосновения руки, одним присутствием — это может быть еще раз и с другим?

За это я иногда впоследствии и ненавидела А. Белого, — он сбил меня с моей надежной, самоуверенной позиции».

Странно, скажите вы?

Для нашего времени действительно странно.

Да и почему молодой женщине, намеренно лишенной физической любви и страдающей от этого не сойтись с человеком, который любил ее?

Однако вместо этого следуют бесконечные рассуждения о Саше, «надежной, самоуверенной позиции», «незыблемой верности» и все те же полные ожидания и смятения ночи в одиночестве.

В чем же было дело?

Сама Менделеева объяснила свое поведение так.

«Я, — писала она о тех днях, — по-детски непоколебимо верила в единственность моей любви и в свою незыблемую верность, в то, что отношения наши с Сашей „потом“ наладятся».

Наивно?

Возможно.

Но при этом не надо забывать, что Менделеева жила в начале XIX века, когда такое почти напрочь сейчас позабытое слово «нравственность» значило еще очень много.

При этом она, как выясняется из ее же воспоминаний, любила Блока и верила в «единственность» своей любви.

Сыграло свою роль, несомненно, и то, что сумел ей внушить сам Блок.

Сыграли свою роль и все его заумные рассуждения о той Высшей Женственности и Чистоте, носительницей которой она, якобы, являлась.

Именно поэтому ей была неприятна даже сама мысль о том, что эта самая Чистота может быть нарушена таким способом.

К своему великому сожалению, Менделеева ошиблась, и ее отношения с мужем никогда не будут такими, какими она их видела.

И все ее надежды на то, что они «потом наладятся» пошли прахом.

Ее отношения с мужем будут доверительными, нежными, братскими, но никогда такими, о каких она мечтала с первого дня своего замужества.

Вот только, к сожалению ли?

Да, с человеческой точки зрения Менделееву можно надо жалеть.

Что же касается поэзии, то ей надо поставить памятник.

Еще вопрос, написал бы Блок, то, что написал, если бы его муза была как все, и он каждую ночь видел бы в ней обыкновенную женщину?

И в какой уже раз приходится говорить о том, что не только великие творческие личности вынуждены нести свой тяжелый крест, но и те, кто находится рядом с ними..

В первую очередь, это касается, конечно же, их возлюбленных.

Именно они чаще всего становятся жертвами великого дарования.

Да, многие шли на такую жертву несознательно, но были такие, кто понимал всю тяжесть выбранного ими пути, и тем не менее, шел по нему со смирением и любовью.

Время шло, отношения между Блоком и женой оставались все теми же, и Люба все острее чувствовала себя ненужной и покинутой.

Конечно, быть Музой было приятно.

Но только в стихах.

Как выяснилось, в жизни эта роль оказалась слишком тяжелой.

Не отступал и Белый, который любил жену «брата» все сильнее и был полон решимости взять на себя те самые обязанности, в которых ей отказывал Александр.

И Люба дрогнула.

Вечное ожидание и пустая кровать сделали свое дело.

«В сумбуре, — писала она, — я даже раз поехала к нему. Играя с огнем, уже позволила вынуть тяжелые черепаховые гребни и… волосы уже упали золотым плащом…

Но тут какое-то неловкое… движение (Боря был немногим опытнее меня) — отрезвило… и уже я бегу по лестнице, начиная понимать, что не так должна найти я выход из созданной мною путаницы».

На этом их плотская любовь кончилась, и измученный воздержанием Белый уехал за границу.

Любовь запретила ему приезжать в Петербург, но в то же самое время она писала ему весьма странные письма.

«Люблю Сашу, — писала она. — Не знаю, люблю ли тебя. Милый, что это?

Знаешь ли ты, что я тебя люблю и буду любить? Целую тебя. Твоя».

Давно, известно, что вначале было слово.

И когда это многообещающее слово «Твоя» было сказано, все было уже решено. Она сама позвала его.

«Она потребовала, — вспоминал позже сам Белый, — чтобы я дал ей клятву спасти ее, даже против ее воли.

А Саша молчал, бездонно молчал.

И мы пришли с нею к Саше в кабинет…

Его глаза просили: „Не надо“.

Но я безжалостно: „Нам надо с тобой поговорить“.

И он, кривя губы от боли, улыбаясь сквозь боль, тихо: „Что же? Я рад“.