Женщины, которые вдохновляли

«Не могу сказать, — напишет она в своих мемуарах, — чтобы я была наделена бурным темпераментом южанки. Я северянка, а темперамент северянки — шампанское замороженное.

Только не верьте спокойному холоду прозрачного бокала, весь искрящийся огонь его укрыт лишь до времени».

И это было на самом деле так.

Так долго сдерживаемая страсть дала о себе знать, «весь искрящийся огонь» вспыхнул с новой силой, и Люба стала любовницей совершенно ничтожного фата и болтуна поэта Чулкова.

Чем вызвала к нему лютую ненависть со стороны так пока и не остывшего к ней Белого.

Оно и понятно!

Эта жалкая личность получила практически без труда то, чего он так и не смог добиться в течение стольких лет.

Когда слухи об этой связи дошли до Блока, она объяснила ему просто:

— Я же верна моей настоящей любви, как и ты? Курс взят определенный, так что дрейф в сторону не имеет значения, не правда ли, дорогой?

«Дорогой» так и не нашел, что ответить самим им воспитанной в таком духе жене, и та продолжала «дрейфовать» от одного любовника к другому.

Будучи заботливой женой, Люба честно рассказывала о каждом из них мужу, не забывая приписывать в конце письма: «Люблю тебя одного в целом мире».

Блок все больше замыкался в себе, наблюдая, как «идеальная любовь» терпит крах.

На гастролях в Могилеве Люба сошлась с начинающим актером Константином Лавидовским, выступавшим под псевдонимом Дагоберт.

«В нем и во мне бурлила молодая кровь, оказавшаяся так созвучной на заветных путях, — напишет она в своих воспоминаниях. — И начался пожар, экстаз почти до обморока, может быть, и до потери сознания — мы ничего не знали и не помнили и лишь с трудом возвращались к миру реальности».

Конечно, она поспешила оповестить о своем новом увлечении дорогого Сашуру.

И можно себе представить его чувства, когда он читал приблизительно следующее.

«Когда пробил час упасть одеждам, — описывал эту сцену сама Менделеева, — в порыве веры в созвучность чувств моего буйного пажа с моими, я как-то настолько убедительно просила дать мне возможность показать себя так, как я этого хочу, что он повиновался, отошел к окну, отвернувшись к нему.

Было уже темно, на потолке горела электрическая лампочка — убогая, банальная.

В несколько движений я сбросила с себя все и распустила блистательный плащ золотых волос, всегда легких, волнистых, холеных.

В наше время ими и любовались, и гордились. Отбросила одеяло на спинку кровати.

Гостиничную стенку я всегда завешивала простыней, также спинку кровати у подушек.

Я протянулась на фоне этой снежной белизны и знала, что контуры тела еле-еле на ней намечаются, что я могу не бояться грубого, прямого света, падающего с потолка, что нежная и тонкая, ослепительная кожа может не искать полумрака…

Может быть Джорджоне, может быть Тициан…

Когда паж Дагоберт повернулся…

Началось какое-то торжество, вне времени и пространства. Помню только его восклицание:

— А-а-а… что же это такое?

Помню, что он так и смотрел издали, схватившись за голову, и только умоляет иногда не шевелиться…

Сколько времени это длилось? Секунды или долгие минуты…

Потом он подходит, опускается на колено, целует руку, что-то бормочет о том, что хочет унести с собой эти минуты, не нарушив ничем их восторга…

Он видит, что я улыбаюсь ему гордо и счастливо и благодарным пожатием руки отвечаю на почтительные поцелуи».

К суровой реальности Любу вернуло известие о беременности.

Было и стыдно и страшно, но Блок, который в юности переболел сифилисом и не мог иметь детей, выслушал признание жены с радостью.

— Пусть будет ребенок! — сказал он. — Раз у нас нет, он будет общий!

Но и этого счастья Бог им не судил: новорожденный мальчик скончался, прожив на свете всего восемь дней.

Блок очень тяжело пережил эту смерть, сам похоронил младенца и часто навещал его могилу.

После смерти мальчика жизнь Блоков превратилась в какой-то бесконечный водевиль.

Они сходились, расходились, находили новые увлечения, снова сходились и снова расходились.

Вся эта эпопея сопровождалась истериками, терзаниями совести и отчаяньем.

Почему они не расстались? Наверное, потому, что, не смотря ни на что, любили друг друга, пусть и «странною любовью».

Дело было в том, что, отказывая собственной жене в любовных играх, Блок не чуждался их на стороне.

В конце 1900-х годов он увлекся красавицей-актрисой Натальей Волоховой, которую назвал своей «Снежной Девой».

«Посвящаю эти стихи Тебе, — писал он ей, — высокая женщина в черном, с глазами крылатыми и влюбленными в огни и мглу моего снежного города».

Роман развивался настолько стремительно. Блок собирался разводиться, однако Люба не стала дожидаться его объяснений и пришла к актрисе домой.