Женщины, которые вдохновляли

И как он был прекрасен в ту минуту…»

Остается только добавить, что после этого разговора Белый послал «прекрасному» Саше вызов на дуэль.

«Отношение мое к Боре, — писала в своих воспоминаниях сама Менделеева, — было бесчеловечно, в этом я должна сознаться. Я не жалела его ничуть, раз отшатнувшись.

Я стремилась устроить жизнь, как мне нужно, как удобней. Боря добивался, требовал, чтобы я согласилась на то, что он будет жить зимой в Петербурге, что мы будем видеться хотя бы просто как „знакомые“.

Мне, конечно, это было обременительно, трудно и хлопотливо — бестактность Бори была в те годы баснословна. Зима грозила стать пренеприятнейшей.

Но я не думала о том, что виновата перед Борей, что свое кокетство, свою эгоистическую игру я завела слишком далеко, что он-то продолжает любить, что я ответственна за это…

Обо всем этом я не думала и лишь с досадой рвала и бросала в печку груды писем, получаемых от него.

Я думала только о том, как бы избавиться от этой уже ненужной мне любви, и без жалости, без всякой деликатности просто запрещала ему приезд в Петербург.

Теперь я вижу, что сама доводила его до эксцессов, тогда я считала себя в праве так поступать, раз я-то уже свободна от влюбленности.

Вызов на дуэль был, конечно, ответ на все мое отношение, на мое поведение, которого Боря не понимал, не верил моим теперешним словам.

Раз сам он не изменил чувств, не верил измене моих. Верил весенним моим поступкам и словам. И имел полное основание быть сбитым с толку.

Он был уверен, что я „люблю“ его по-прежнему, но малодушно отступаю из страха приличия и тому подобных глупостей.

А главная его ошибка — был уверен, что Саша оказывает на меня давление, не имея на то морального права. Это он учуял.

Нужно ли говорить, что я не только ему, но и вообще никому не говорила о моем горестном браке. Если вообще я была молчалива и скрытна, то уж об этом…

Но совершенно не учуял основного Сашиного свойства.

Саша всегда становился совершенно равнодушным, как только видел, что я отхожу от него, что пришла какая-нибудь новая влюбленность.

Так и тут.

Он пальцем не пошевелил бы, чтобы удержать.

Рта не открыл бы.

Разве только для того, чтобы холодно и жестоко, как один он умел, язвить уничтожающими насмешками, нелестными характеристиками моих поступков, их мотивов, меня самой и моей менделеевской семьи, на придачу.

Поэтому, когда явился секундант Кобылинский, я моментально и энергично, как умею в критические минуты, решила, что я сама должна расхлебывать заваренную мною кашу.

Прежде всего, я спутала ему все карты и с самого начала испортила все дело.

Белый говорит, что приехал Кобылинский в день отъезда Александры Андреевны, т. е. 10 августа.

Может быть, этого я не помню, хотя прекрасно помню все дальнейшее.

Мы были с Сашей одни в Шахматове. День был дождливый, осенний.

Мы любили гулять в такие дни. Возвращались с Малиновой горы промокшие до колен в высоких лесных травах.

Подымаемся, в саду по дорожке, от пруда, и видим в стеклянную дверь балкона, что по столовой кто-то ходит взад и вперед.

Скоро узнаем и догадываемся.

Саша, как всегда, спокоен и охотно идет навстречу всему худшему — это уж его специальность.

Но я решила взять дело в свои руки и повернуть все по-своему, не успели мы еще подняться на балкон.

Встречаю Кобылинского непринужденно и весело, радушной хозяйкой.

На его попытку сохранить официальный тон и попросить немедленного разговора с Сашей наедине, шутя, но настолько властно, что он сбивается с тона, спрашиваю, что это за секреты?

У нас друг от друга секретов нет, прошу говорить при мне. И настолько в этом был силен мой внутренний напор, что он начинает говорить при мне, секундант-то!

Ну, все испорчено.

Я сейчас же пристыдила его, что он взялся за такое бессмысленное дело. Но говорить надо долго, и он устал, а мы, давайте сначала пообедаем.

Быстро мы с Сашей меняем наши промокшие платья. Ну, а за обедом уж было пустяшным делом пустить в ход улыбки и „очей немые разговоры“ — к этому времени я хорошо научилась ими владеть и знала их действие.

К концу обеда мой Лев Львович сидел уже совсем прирученный, и весь вопрос о дуэли был решен… за чаем. Расстались мы все большими друзьями».

После нескольких тяжелых встреч все трое решили, что в течение года им не следует видеться, а когда утихнут страсти, они встретятся и попытаются построить новые отношения.

Прошел год, но никаких отношений строить никто не собирался.

Люба вдруг поняла, что ее больше не тянет к Белому.

С Блоком тоже все было ясно.

Что ей оставалось?

Только одно: попытаться сделать что-нибудь самой.

Она достаточно побыла Музой, и теперь ей хотелось самовыражения.

Как и очень многие девицы того времени, она решила стать актрисой.

Но это не понравилось все еще остававшимся ее мужем Блоку, который не видел в ней никакого таланта.

Но прошло то время, когда любое суждение Блока было для нее приговором высшей инстанции.

Она решила жить своим умом и, поступив в труппу Мейерхольда, отправилась с ней на Кавказ.

Остались в прошлом и ее романтические представления о любви.